Trickster tricks Блёклые лучи холодного осеннего солнца лениво скользили по большим бархатистым ядовито-малиновым лепесткам глоксиний, хищным острым листьям англоанемы и сочной глянцевитой зелени полисциаса. Широкий светлый подоконник в кабинете профессора Брауна был уставлен всевозможными комнатными растениями, которые рябили и пестрели, благоухали кричаще-яркими цветами. В узком, загромождённом книжными шкафами кабинете этот запах был невыносим. Койот старался дышать реже, втягивать в себя воздух быстро, мелкими порциями, и задерживать дыхание, но это не помогало. От навязчивого аромата зудели дёсны, Койоту хотелось оскалиться, ощетиниться и зарычать. Он чувствовал, как где-то внутри, в самой утробе уже рождается рокот протеста, поднимается к горлу, рвётся наружу. Койот едва сдерживался. А комнатные растительные монстры-мучители на подоконнике дразнились яркими красками цветов и ухоженными блестящими листьями, дышали неестественным, даже чрезмерным здоровьем, вскормленные недюжинным количеством химических удобрений. Койот не мог заставить себя оторвать от них взгляд, не мог сосредоточиться. Слова профессора Брауна долетали до него словно откуда-то издалека: – … литературоведческих исследований. К ним вы ….эээ… мистер Томас, как мне показалось, поначалу отнеслись с особенным рвением. И вот – конференция на носу, до неё осталось всего каких-нибудь два месяца, а вы до сих пор не определились даже с предметом, который будете изучать. Я уже не говорю о начале работы. Вы разве не понимаете, что это будет не простой доклад? Это – ещё и начало работы над вашим дипломом. На написание которого вам отводится, кстати, тоже не столь уж долгий срок. Как ваш научный руководитель, я просто обязан контролировать весь процесс его подготовки. Вы слушаете меня, мистер…эээ… Гриффитс? Койот дернулся. Контролируемый с такими усилиями ритм дыхания сбился, и он сделал слишком, чрезмерно, непозволительно большой глоток вязкой цветочной вони. Организм запротестовал, и студент согнулся в мучительном приступе кашля, прикрывая рукой перекошенный оскалом рот. Профессор Браун, поджав губы, пару минут наблюдал за мучениями Койота, затем холодно прибавил: - И ваш бронхит… астма, аллергия или что там у вас – мне это не интересно – отговоркой, мистер … хм… Райтс, не послужат. Я даю вам последнюю неделю на то, чтобы определиться с предметом и сформулировать тему научного исследования. Если вы вновь окажетесь не готовы – ваше дело будет вынесено на рассмотрение учебного совета факультета. Вы поняли меня, мистер Джонс? С трудом разогнувшись, Койот заставил себя сомкнуть губы, пряча сильно заострившиеся зубы и хищный оскал. Медленно кивнул. «Сейчас, сейчас он меня отпустит» - вертелось в голове у Койота, вновь попытавшегося задержать дыхание. Он очень надеялся, что профессор Браун выставит его из кабинета до того, как цветочная вонь вновь наполнит вязким воздухом лёгкие. Подоконник с домашними растениями продолжал притягивать Койотов взгляд. Большие малиновые чашечки цветков глоксиний смотрели прямо на него, края бахромчатых лепестков чуть шевелились, словно от легчайшего, неощутимого дуновения. Обострённый до предела слух Койота различал их тихий шелест, похожий на ехидный смешок. Без сомнения, они просто издевались над ним. Эти холёные доморощенные выкормыши новых удобрений, разработанных здесь же, совсем недавно, на химическом факультете. Койот буравил глоксинии тяжёлым взглядом. Именно их он ненавидел более всех остальных цветов в кабинете. Профессор Браун перехватил взгляд Койота, однако, истолковав его по-своему. - Перевелись бы вы, чтоли уж, на биологический, мистер …эм… Смит. Работали бы в оранжерее. Или заняли бы вас на нашей станции цитрусовых. Раз уж вы так растительность любите. Там бы и исследование себе легко нашли. – Профессор Браун с надеждой взглянул на Койота. Переложить ответственность за нерадивого студента со своих плеч на чужие, да ещё и внутри другого факультета было бы замечательным решением этой проблемы. Койот упрямо молчал. Ему удалось всё же оторвать взгляд от ненавистного подоконника с цветами, но и смотреть на профессора Брауна он не решался. Не из робости: слишком уж разнообразная гамма чувств, неприемлемая для профессорского взгляда, отражалась сейчас в светло-песочных глазах Койота. Профессор Браун с сожалением покачал головой. - И что вы забыли на факультете изящных искусств? Идите уж. У вас неделя. Да, и перестаньте вы урчать! Словно кошка какая… Поперхнувшись рвущимся из груди негодующим рыком, Койот метнулся к двери и выскользнул в коридор. *** Койот был долговязым угловатым парнем с добродушным и одновременно хитроватым лицом, которое обрамляли тускло-рыжие завитки жёстких волос. На вид ему можно было дать лет двадцать пять или тридцать шесть а может и все сорок два: грязно-серые проблески седины в рыжей шевелюре намекали на то, что из студенческого возраста Койот уже, скорее всего, давно вышел. Однако, смуглое от природы лицо его не было испещрено бороздками морщин, оставалось живым, подвижным, и дышало какой-то особенной энергией, которая оказывалась очень заразительной, текучей, обволакивавшей и питавшей всех вокруг. Ну, почти всех. Бывают ведь люди по природе своей настолько размеренные и неспешные, которых никакой энергией не заразишь. Койот был типичным студентом. Он самозабвенно учился – точнее, самозабвенно делал вид,что учится, слабо представлял, где находится библиотека и как ею пользоваться, никогда не засиживался за учебниками (да и на лекциях), но всегда каким-то чудом сдавал все тесты и экзамены, и притом вполне успешно. Студенты, знавшие Койота хорошо, а таких, по правде сказать, почти не было (то есть его знали все студенты на кампусе Калифорнийского университета в Риверсайде, но как-то не то чтобы очень близко), говорили, что Койот очень умён и представляет собой фактически ходячую энциклопедию. Но при всём том образе жизни, который вёл Койот, это казалось только пустым слухом, чьей-то беззлобной шуткой, запущенной в студенческом коллективе в адрес везучего бездельника. А жил Койот весьма разгульно. Без него не проходила ни одна шумная студенческая вечеринка, ни одна весёлая посиделка в баре. Койота знали все – он со всеми был дружен, всем приятель, улыбчив, приветлив и всегда на уме имел какую-нибудь новую весёлую затею, с восторгом принимаемую и воплощаемую остальными студентами. Однако если спросить кого-нибудь на кампусе как на самом деле зовут Койота, не найдётся ни единого человека, способного дать однозначный ответ на этот вопрос. Преподаватели, разумеется, ответят с уверенным видим: «Ну как же! Конечно это вы про мистера Бэйкера» или «Аа! Мистер Вайт с факультета изящных искусств. Очень талантливый, но на редкость безответственный молодой человек» или «Знаю-знаю! Мистер Грин. Затягивает он со своим исследованием...» или ещё что-то в этом же роде. Студент же обязательно ответит так: «То есть – как зовут Койота? Койот, конечно же!». И непременно посмотрит на спрашивающего как на полоумного. Ведь, в самом деле, как же ещё могут звать Койота, если не Койот? *** В этом году, однако, всё было как-то не так. Койот был не в своей тарелке ещё с весны, а чем ближе подступала осень, а затем и зима, тем мрачнее он становился. Нет, Койот, в общем, оставался всё тем же – вечеринки, бары, шумные посиделки, всё это никуда не делось из его жизни. Равно как и неизменные отлучки по ночам неизвестно куда. Они не остались незамеченными, и студенты сначала долго и со вкусом судачили, перебирали возможные варианты этих отлучек – один ужаснее и чуднее другого. Койот в их глазах был то героем-любовником, навещавших девушек в Риверсайде и близлежащих городах, то гангстером и грабителем, промышлявшим тут же, то настоящим маньяком, творившим ужасные преступления, расследование которых даже не предавалось огласке, то американским Робин Гудом… Но, как обычно бывает, ни одна из этих версий не была и вполовину похожа на правду. Разговоры со временем наскучили и стихли, нашлись другие темы для сплетен. Учебные дни медленно текли своим чередом, и с каждым из этих дней Койот становился всё мрачнее и мрачнее. *** По Калифорнии холодными ветрами с побережья гуляла осень. Пустынная, бесплодная земля под этими дуновениями остывала быстро, погода была зябкой и колючей, недружелюбной. Койот лежал, свернувшись калачиком, на пожухлом газоне прямо перед серой громадой здания факультета изящных искусств и не чувствовал холода. Взгляд его беспрестанно блуждал по уродливому серому строению, больше похожему на какой-нибудь бункер или заводской цех, чем на корпус университета. Остальные корпуса тоже не отличались изысканностью и красотой. Созданные из красного кирпича и стекла, они выглядели чересчур прагматично, слишком чуждо. Но всё-таки любой из них подошёл бы факультету изящных искусств гораздо больше, чем то уродливое приземистое здание, которое он занимал. Койота поташнивало. От вида ужасного строения, пожухлой травы, жалкой увядающей клумбы, где умирали под порывами безжалостного холодного ветра не менее мерзкие, чем в кабинете профессора Брауна, только уличные цветы. Их стебли гнулись к земле и начинали разлагаться, испуская тончайший сладковатый запах тления, недоступный обычному человеческому обонянию, но так явно ощущаемый Койотом. Цветы гнили и разлагались, словно настоящие трупы людей или животных, пропитанные насквозь эффективными, но абсолютно чудовищными химическими удобрениями, вместо того, чтобы сохнуть, как полагается обычным нормальным травам и цветам, которые, даже увянув, сохраняют и источают приятные запахи. Пожелтевший газон, на котором лежал Койот, не пах ничем, и уже хотя бы за это студент был ему безмерно благодарен. Со здания и клумбы Койотов взгляд соскользнул в небо, но не увяз в бледной синеве. Койот видел дальше и больше, чем все остальные. И то, что он видел там вверху, вне, за небом, было страшно. Оно приближалось и росло, грозилось своей неминуемостью и неотвратимостью. Койот не мог выносить этого вида, этого зрелища и зажмурился, закрыл лицо руками. Как делал это сотни или даже тысячи раз до этого. Наступила блаженная темнота. Шорох коротко подстриженной жухлой травы подсказывал Койоту, что кто-то идёт. Койот даже знал, кто: тонкое обоняние позволяло ему различать и узнавать любого встреченного им однажды человека по запаху. Студентов же университета он мог различать тем более безошибочно. Человек пах сигарами, нотными страницами и блюзом. И ещё немного – застарелым, въевшимся в кожу рук запахом земли, пыли и испорченных нервов. - Привет, Майк. – Без выражения сказал Койот, неохотно убирая руки от лица и открывая зажмуренные до напряжения и боли в переносице глаза. - Хей, Койот! Ну ты совсем закис! Не изводись так, дружище. Майк устроился на газоне рядом с Койотом, потёр ладони, размял уставшие пальцы. - Да тут совсем холодрыга, парень. Закоченеешь насмерть, и не станет Койота. – Майк дотянулся до приятеля и дружески толкнул его кулаком в плечо, но Койот только ещё туже свернулся, подтянул острые коленки к лицу. – Да напиши ты какую-нибудь фигню, а профу скажешь: типа да, исследовал, старался. Кто там вчитываться будет, оно им надо! Да и вообще… Конец света ж скоро – так что, в принципе, диплом можно не писать. Защитить уже не успеем. Майк коротко хохотнул, показал два ряда белоснежных зубов в голливудской улыбке, казавшейся особенно яркой на фоне эбеновой кожи. Койот не разделял веселья Майка. Просто потому, что заезженная студенческая шутка по поводу конца света и ненужности диплома была не такой уж шуткой. Койот знал, что конец света будет. Более того – он видел его приближение. Там, высоко. За бледно-голубым куполом осеннего неба. Концов света, на самом деле, было уже много. Но каждый из них – не конечный. Не абсолютный. Некоторые были до Койота, какие-то ему случалось наблюдать. Катастрофы происходили, но всегда оставались выжившие. «Хотя с Атлантидой, конечно, вышло совсем печально» - отстранённо думал Койот. Но Атлантида была Койоту далека и не понятна. Её гибель волновала, удивляла, но не ужасала. Так же было и с другими концами света. Но сейчас, Койот это чувствовал, надвигалось нечто в самом деле невиданное, безмерное по своему ужасу и мощи. В груди Койота перекатывался ледяной ком страха, который понемногу рос и увеличивался. Койот лежал на газоне и боялся вновь посмотреть на небо. Вновь ощутить на себе взгляд неизбежного, грядущего извне. - Хей, Койот! Нет, правда, дружище! Бросай все эти загоны. Раз ничего совсем не идёт, сгоняй на выходных куда-нибудь развеяться. В большой город. Ну, хоть в Лос-Анджелес, например. Койот сморгнул. Как он не подумал об этом раньше? Конечно, Лос-Анджелес. «Мне нужно добраться до Ангелов. Они должны что-то знать». *** Койот мчался по ночной прерии. Ветер свистел в ушах, приятно холодил кожу под густой шерстью. Однако пробежка не доставляла Койоту такого удовольствия как раньше. Раньше всё было иначе – в прерии водились стада больших лохматых бизонов, разносился воинственный клич индейцев, и раскалённая за день земля, покрытая жёстким ковром полуиссушенных трав, дарила букет невероятных ароматов – пряных, тяжёлых, пьянящих. Этот запах – запах прерии – был для Койота как наркотик. Он застилал разум, заволакивал глаза, но Койот не становился слеп. Напротив, он прозревал, он начинал видеть нутром, чувствовать каждой клеточкой своего тела, каждой частичкой обезумевшего, одурманенного сознания, красоту прерии. Она пела ему песню. Песню тысячи тысяч голосов, шорохов, шелестов, гулов, гудений, мычаний, выкриков, окриков и тяжёлых ударов боевых индейских барабанов. И все они прославляли его – великого и коварного, хитрого и безумного, безжалостного и безрассудного Койота! Кровь закипала в жилах, пена хлопьями слетала с искривленных в оскале губ зверя. И когда неистовство достигало своего пика, Койот замирал, резко оборвав своё движение, безумную гонку, щедро питаемую наркотиком прерии, впивался когтями в твёрдую, словно камень, месяцами не знавшую дождя землю, и издавал пронзительный вой, пробирающий до самых потаённых и тёмных закоулков сознания и души. Прерия выла и бесновалась вместе с ним. Грозилась на все свои голоса страшной кровавой расправой любому врагу, смевшему посягнуть на её владения. А Койот уже не выл, он приплясывал и хохотал, словно чокнутая гиена. И глаза цвета раскалённого песка горели жаждой жизни и крови. Но это всё было раньше. Теперь прерия почти полностью была распахана и засеяна, и искусственно орошалась, чтобы питать посевы, не дать им зачахнуть и умереть под палящим солнцем, ледяным ветром в твёрдой, словно застывшая лава, земле. Чтобы прокормить ненасытные пасти огромных городов, которые словно чёрная дыра разрастаются и заглатывают всё, что оказывается близ них. Койот мчался так быстро, как только мог. Ему было противно касаться лапами осквернённой земли, и он предпочёл бы лететь, если бы это было возможно. Гонка по прерии, ранее приносившая такое острое, исступлённое наслаждение, теперь обернулась тягчайшей из мук. Но в этот раз претерпевать мучения Койота заставляло дело. Неотложное и почти невыполнимое. Впереди смутно мерцали ночные огни Лос-Анджелеса, и Койот что есть силы нёсся к ним. *** Там где северная часть Лос-Анджелеса вгрызается острыми зубами цивилизации в плоть заповедника Ангелов, Койот сбавил скорость. Здесь следовало быть осторожным. Заходить в город Койоту отчаянно не хотелось. Его опять начинало мутить. От запахов. Сотен, тысяч, миллионов, миллиардов запахов, исходивших от города. Койот по опыту знал, что чем больше город, тем сильнее и гаже он воняет. Именно по этой причине он старался обычно держаться подальше от больших городов. Тонкое обоняние Койота улавливало мельчайшие оттенки этой вони – строительной, химической, человеческой, машинной. Ну и ещё потому, что для Койота большие города были ловушкой. Они подкарауливали таких как Койот, и жадно заглатывали. Перемалывали в своих недрах, растирая в прах столь мелкий, что даже развеивать по ветру было нечего. Так сгинули уже многие. Сгинул бы, наверное, и Койот. Но остатки инстинкта самосохранения несли его подальше от мест, где вера, верования и суеверия, старые боги, герои и трикстеры перемалываются жерновами абсолютного безверия, пренебрежения и насмешек и намертво втаптываются в тротуары улиц в свете неоновых вывесок и бликов стеклянных витрин. Риверсайд был немного лучше, терпимее. Там всё ещё сохранялись остатки чего-то такого, что было близко сущности Койота. Ещё витал дух какой-то веры, увлечённости на факультете изящных искусств. Койот остановился совсем. Приоткрыл узкую пасть, полную ровных острых зубов, вывалил розовый язык. Стоило немного отдышаться. Опомниться и очнуться от бешенного ритма, от мучительного броска сквозь осквернённые и сразу ставшие чужими, земли. Койот осторожно, медленно втянул в себя воздух, надеясь поймать хоть малейший отголосок океанского бриза с запада. Однако вместо этого в нос ударили запахи близкого города, заставившие Койота зайтись надрывным лающим кашлем. Но вместе с запахом города в воздухе витал и ещё один едва различимый, смутно знакомый, приближающийся запах. Прокашлявшийся Койот боялся опять сделать слишком глубокий вдох, и просто стал всматриваться в густую темноту, оттенённую слепящими огнями близкого Лос-Аджелеса. Впереди, по дороге из города, медленно двигалась одинокая фигура. Она брела неспешно и даже как-то неохотно, немного покачиваясь, словно от излишеств выпитого алкоголя или от смертельной усталости, а может – от не менее смертельной раны. С приближением фигуры Койот всё отчётливее различал запах старой выделанной оленьей кожи, полувыдохшегося табака, резиновых подошв поношенных кроссовок и …да, смертельной усталости. Койот вышел с обочины на асфальтированную трассу, тянущуюся, подобно многим другим, тонкой паутинкой к городу, навстречу пошатывающейся фигуре. Остановился, брезгливо переступая лапами по холодному мёртвому покрытию. Фигура приблизилась и замерла, не дойдя до Койота нескольких метров. Койот коротко, утробно рыкнул, выгнулся, оттолкнулся передними лапами от асфальта. Фигура его увеличилась, выросла в размере, лапы и грудная клетка расширились, позвоночник изогнулся, придавая звериному телу подобие человеческой осанки и позволяя удерживаться в вертикальном положении, стоя на задних лапах. Теперь Койот был похож на себя настоящего – трикстера и нагуаля: плута и обманщика, человека и животного, такого, каким создали, славили и помнили его многие индейские племена. - Ehe! Старый Койот! Мир двигался и менялся, но ты, я смотрю, застыл как камень на вершине утёса. – Старческий голос был насмешлив и скрипуч и всё ещё узнаваем, несмотря на горькие нотки, скользившие в резком говоре. - Hi'is, Хейока? Тогда мне повезло больше чем тебе. Взгляд горящих глаз цвета расплавленного песка скользил по фигуре собеседника, и Койот ужасался, как мало в существе, стоявшем перед ним, осталось от Хейоки – могущественного божества грома, – каким его знал когда-то мир и сам Койот. Некогда широкие, гордо расправленные плечи поникли, на них, словно на иссохшей ветви дерева, висела широкая рубашка оленьей кожи, покрытая сверху ещё каким-то куском ткани, подозрительно похожим на брезент. Широкие штаны, из того же материала, что и рубаха, обтрепались внизу до грязной свалявшейся бахромы, из-под которой выглядывали носки стоптанных кроссовок. Левая половина головы Хейоки как и прежде была гладко выбрита, с правой стороны белым флагом сдавшегося на милость судьбе свисали седые пряди волос. Смуглое лицо изрезано глубокими бороздами морщин. «Вот и всё, что осталось от древнего могущественного божества», думал Койот, и шерсть на его загривке становилась дыбом от тихой ярости. - Близится гроза. – Скрипучий голос словно пригладил шерстинки на загривке, успокоил ярость внутри Койота, заставив его вновь вспомнить про ледяной ком страха, живущий в груди. – Самая большая, самая лучшая гроза из всех, когда-либо виденных человеком ли, зверем ли, божеством ли. Койот в замешательстве вгляделся в лицо Хейоки и с ужасом различил слабую счастливую улыбку старого индейца. - Да, будет гроза. Я чувствую её мощь, она тянет мои последние силы. Её отголоски там, - Хейока поднял руку, указывая в ночное небо над Ангелами, - становятся всё ближе. Она скоро придёт и сокрушит весь мир. И цикл замкнётся, как предсказали мудрые майя. Койот слушал старое немощное божество, утратившее былое могущество, и внутри него растущий гнев боролся со страхом. Да, Хейока ждёт грозы, как последней предсмертной отрады, но как же он может с таким упоением, с радостью, с улыбкой говорить про сокрушение мира? Или мир будет сокрушён не совсем? - Весь ли мир, Хейока? Все континенты, города, все народы? - Te! Не станет ничего, только вечный покой. Цикл завершится, так сказали великие майя! Гнев внутри Койота на этот раз пересилил страх, глаза его загорелись болью и бессильной яростью. - Майя! Великие майя! И где сейчас их величие! Шаманы и предсказатели! И где, где они теперь? Этот жалкий народец не сумел предсказать собственный конец света! Конкиста ведь стала для них большим сюрпризом, разве не так?! Разъярённый Койот нависал над старым и ничтожным, обезумевшим индейским богом, и в уголках его растянутых, обнажавших свирепый оскал, тёмных губ, пузырилась пена. Ярость текла по венам огненной лавой, выжигавшей, иссушавшей изнутри. Глаза Койота горели белым пламенем, затмевая огни Лос-Анджелеса. - Я доберусь до Ангелов и вытрясу ответ! Во тьму всех майя, их циклы и их надутых своенравных божков! Хейока только улыбнулся, и улыбка его была насквозь пропитана горечью. - Мудрые существа из Старого Света больше не проснутся, Койот. Они уже почти мертвы и их последнее пристанище пусто и безмолвно. Но Койот больше не слышал старого Хейоки. Соскользнув с дороги быстрой яростной тенью, он исчез в темноте, и мощные лапы мчали его к заповеднику, где в пещерах глубоко под водами Биг Тахунги спали в своей усыпальнице Ангелы. *** Протискиваясь по узкому лазу, ведущему в глубь пещеры под озером, поминутно оскальзываясь и скрежеща когтями по влажным склизким камням, остывший от разгоревшейся так внезапно болезненной ярости и жгучего гнева на майя и их предсказания, и на старого немощного безумца, Койот думал, что так и не спросил Хейоку, божество с севера, что же привело его в Лос-Анджелес и что заставляло двигаться дальше, на юг. Обезумевшего и обессилевшего, едва переставлявшего ноги - но всё же идти вперёд. Возможно, это дало бы Койоту какую-то маленькую, крохотную подсказку, какую-то ниточку. А может, не дало бы ничего. В любом случае, сожалеть было поздно. Койот теперь снова походил на обычного койота. Так было значительно проще протискиваться сквозь узкие ходы и лазейки, в которые не поместился бы ни человек, ни нагуаль, и которые медленно но верно вели его к цели. Ангелы спали где-то там, внизу. Койоту даже казалось, что он слышит их тихое мерное дыхание, похожее на легчайший шелест крыльев мотылька. Усыпальницу Ангелы построили себе сами, сразу после основания белокожими завоевателями первой миссии, названной в честь архангела Гавриила, на территории современного Лос-Анджелеса. И с тех пор её не покидали. Они просто существовали, как часть новой веры, завезенной в Америку, не вмешиваясь в дела человеческие, но безмолвно за ними наблюдая. Койоту казалось, что сами ангелонцы – жители Лос-Анджелеса - уже совсем забыли, в честь кого был основан и назван их город, что где-то совсем рядом дремлют Ангелы, безмолвно и безучастно, лишь только одним своим присутствием оберегая город. Койот сам себе не мог толком объяснить, почему он решил, будто Ангелы станут помогать, что они хотя бы пробудятся, откликнутся на его зов. В самом деле, с чего бы существам, столько времени хранившим молчание и полное безучастие к делам земным, сейчас проявить к ним интерес? Откликнуться существу чужому, выходящему за рамки их веры, и всё же существующему где-то рядом, независимо от неё. «Бызвыходность», думал Койот, «и полная безысходность. Невозможность, непереносимость грядущего. На этот раз конец света заденет и их, если только старый Хейоку прав». На самом деле безысходность владела в первую очередь чувствами его, Койота. Он ощущал её давление, как и неотступное, медленное, но верное приближение чего-то, неведомой грозы извне. И лапы Койота холодели, хотелось поджать хвост и заскулить от страха. Но он только сильнее сжимал челюсти и продолжал пробираться вперёд по скользким камням. *** В усыпальнице было темно, душно и очень сыро. Вода сочилась по стенам и уходила куда-то вниз через трещины в полу. На мраморных плитах, воздвигнутых посреди помещения, лежали Ангелы. Иссохшие, неподвижные, как всегда безмолвные и почти неживые. Святые мощи крылатых переселенцев. Койот в отчаянии скользил меж их каменными ложами, заглядывая в измождённые, полные светлой печали, застывшие лица, пытаясь отыскать в них хоть малейшие признаки жизни. Признаков не было. Только покой и тишина, и абсолютное отсутствие движений. Ангелы казались совершенно мертвыми. Истончившиеся крылья покрывал толстый слой плесени, истлевшие серые обрывки одежд свисали с каменных плит, длинные тела – в три человеческих роста – усохли до кости. На каменных ложах лежали древние скелеты, обтянутые тонкой, словно пергамент, кожей. На коже мелкими капельками поблёскивала влага, не дававшая телам иссохнуть и истлеть совсем, хранившая где-то глубоко-глубоко в костях, внутренностях, черепной коробке крохотные искорки жизни. «Знать бы, где теплится их жизнь. Где спрятана ангельская душа…» Койот встал на задние лапы, уперевшись передними в край холодной мраморной плиты, и слизнул тёплым розовым языком капли влаги, похожей на испарину, со лба одного из ангелов. Вода оказалась горьковатой на вкус, и Койот опять почувствовал дурноту. В глазах начало темнеть, пасть словно онемела, горло свело судорогой и Койот, то ли засипев, то ли заскулив, рухнул на пол. Сознание помутилось. «Грядёт Великая гроза… Всеобъемлющая, всекарающая, очищающая. Она накроет мир и окутает его. Она поглотит всю скверну им порождённую. Дарует страждущим вечное блаженство и вечный покой. Отмучаются мученики, захлебнутся в пучине своих пороков грешники, и праведники отдадут свои души лучшему миру». Голоса звучали в голове Койота, хором нашёптывая ему страшное предсказание, неизбежную и горькую участь всего мира. Койот лежал на холодном влажном полу полупарализованный, подёргивающийся в судороге, не властный над своим телом. Но разум Койота лихорадочно работал, впитывая, пережёвывая, взвешивая слова Ангелов. «Какой, к майя, лучший мир?! Они верят, что душам будет куда возноситься, когда рухнет всё? Оборвётся жизнь людского рода вместе с их верой!» Бешеная мысль билась где-то на задворках сознания, вытесняемая, заглушаемая голосами Ангелов. «Сойдёт очищающий огонь с небес, пронзит недостойных и окутает верующих, и заберёт жизни первых в назидание, а вторых – во славу. И настанет долгожданный покой». Голоса Ангелов умолкли, и в голове Койота наступила звенящая тишина. Вернее, не столько тишина, сколько звенящая. Звон. В голове нарастал переливами оглушающий звон, заложило уши. И когда Койоту уже начало казаться, что вот сейчас его голова просто лопнет от переполняющего её невыносимого звука, сознание накрыла милосердная тьма. *** Очнулся Койот уже на поверхности, возле озера. Как ему удалось выбраться, Койот решительно не помнил. В голове гудело, словно в огромном медном чане, по которому с размаху ударили металлическим прутом. Койот с трудом поднялся на лапы – тело ещё плохо слушалось его – и медленно поплёлся в сторону города. Спешить было некуда. В голове лениво и как-то неохотно ворочались мысли. Ещё вялые, но подогреваемые внутренним протестом, набухавшем в Койоте с каждым шагом. «Я не могу просто взять и умереть», думал Койот, «это, в конце концов, совершенно невозможно спустя столько сотен лет. Всё это происходит не со мной, не здесь и не сейчас». В самом деле, предстоящее виделось Койоту настолько невероятным, насколько оно вообще может быть для существа, которое живёт за счёт веры и суеверий, за счёт сложённых о нём историй, людских страхов и надежд, связанных с ним. Койот мог представить себе, что исчезнут города, захлопнут свои ненасытные пасти. Их мерзкие ленивые тела, расползшиеся на многие десятки километров, разрушатся, прогниют, и тошнотворно-сладковатый запах их тлена отравит воздух от земли до самого неба. Койот мог представить себе, как исчезнут людские толпы, струящиеся, словно кровь, по венам монстров-городов. Их поток иссякнет быстро, его впитает рассохшаяся, томящаяся от жажды земля. Но индейцы, конечно же, не исчезнут. Его, койотов, народ воспрянет из того жалкого, рабского, нищенского существования, в которое повергла его цивилизация. Именно так представлял себе Койот этот конец света. Он настанет для других, чуждых и враждебных Койоту миров, в которых ему оказалось очень трудно найти себе место. И о которых он, Койот, сожалеть не будет. Конец настанет для этого бессмысленного Риверсайда и Калифорнийского университета, а главное – для мерзких глоксиний на подоконнике у самоуверенного старикашки, который зовёт себя профессором, трясясь над крохотной горсткой искусственных знаний. В то время как ему, Койоту, доступны тайные знания зари человечества, рассвета культур, многое из того, что сейчас уже почти утеряно. Но и этих знаний было недостаточно. Оказалось, что Койот даже и вообразить не мог, что конец света коснётся его. Уничтожит, сотрёт и развеет по ветру прах воспоминаний о нём. Если, конечно, там, в бесконечном пространстве Вселенной, есть ветер. Но Ангелы сказали, что Великая гроза – для всех. Койот остановился и, задрав голову, уставился в предрассветное небо. Свет гаснущих звёзд затмевали яркие сполохи молний, разрядов неведомой и чуждой этому миру энергии, надвигавшейся откуда-то из глубин Вселенной. Она была уже совсем рядом – бледными искрящими вспышками пробиралась сквозь атмосферу, тянулась наэлектризованными пальцами к застывшему лицу земли. «Когда там майя обещали конец? В середине декабря две тысячи двенадцатого года?», отстранённо думал Койот, и его горящие жёлтым светом глаза заворожено следили за близкими разрядами в небе. На дворе стояла поздняя осень. «Месяц, целый месяц мир будет в смертной агонии… » Койоту не хотелось думать о том, как именно всё будет происходить. Он вспоминал веселые, жизнерадостные, перемигивающиеся огни Лос-Анджелеса и думал, почему никто не бьёт тревогу. Куда все смотрят? Спецслужбы, астрологические центры или что там у них… Почему никто просто не поднимет голову вверх и не посмотрит? «Или они смотрят, но не видят?» - осенило Койота. «Когда гроза разразится, никто даже не почувствует, не поймёт, в чем дело. Мир будет биться в агонии и не понимать, что с ним происходит». Это оказалось страшно. Слишком страшная, слишком несправедливая смерть. «Как Ангелы могут её желать? Как можно предрекать конец мира с таким упоением?!» Койот почувствовал, как его вновь накрывает волна холодной ярости. Но в предсказании Ангелов Койоту виделась одна неточность. «И настанет долгожданный покой». Койота Колотило от этой фразы, от одного воспоминания о бесстрастных холодных голосах плесневевших в своём подземелье Ангелов. «Какой ещё долгожданный покой, если мир и так спокоен и беззаботен, и совершенно слеп перед лицом наступающей неотвратимости?!» Койота трясло всё сильней. Тело ломило, выкручивало и корёжило, Койот чувствовал, как сильнее выдаются вперёд, деформируются, увеличиваются челюсти. Он понимал, что происходит, только наполовину. Нагуаль рвался наружу, но вместе с ним в глубине сознания шевельнулось ещё что-то. Что-то такое, чего Койот не мог осознать. В стремительно светлеющем небе яркими, совсем близкими молниями вспыхивали разряды неведомой энергии, невидимой человеческому глазу, различимой лишь взорами тех, кого породило, придумало и воплотило человечество, и чей глаз был зорче, чем миллиарды глаз людских. *** Внутри тоже была гроза. Не меньше и не тише той, что надвигалась сейчас из недр, из глубин Вселенной. Гроза внутри Койота оказалась страшнее. Она была иссушающей, опаляющей, огненной. Нагуаль в Койоте взвыл от боли и отступил, и Койоту теперь казалось, что его тело скукоживается, сжимается, ссыхается и скоро уподобится древним мумиям. Жар огненной бури, грозы внутри изживал, изгонял последние капли влаги из тела. Разум Койота затуманивался вязким маревом, но где-то на поверхности, над внутренним пламенем скользила одна единственная внятная мысль: «Я должен быть спокоен. Если спокоен и безразличен весь мир, все несведущие и сведущие. Если спокойны даже те, кто знает о наступающей грозе, я тоже должен быть спокоен». Это почему-то казалось очень важным, необходимым. И одновременно - самым тяжёлым, хуже любой пытки, любого испытания. Гроза снаружи надвигалась очень быстро, сверкала и перемигивалась ослепляющими молниями. Койоту чудилось, что он слышит далёкие удары грома. И ещё ему казалось, что если протянуть лапу, руку и коснуться высоко в небе одного из этих разрядов, то на ощупь он окажется холоднее, чем вековые ледники Антарктиды. Жар внутри всё нарастал, и Койоту казалось, что он вот-вот вырвется, вывернет его тело наизнанку и ринется навстречу Вселенской грозе. И тогда эти две силы столкнутся, притянутся с ужасающим грохотом, порождая настоящий гром, высекут друг из друга снопы искр, сойдутся в последнем, смертельном поединке. И которая из этих сил превзойдёт другую, Койот, к собственному удивлению, угадать не мог. «Я должен быть спокоен» - кипящая кровь стучала в висках, пульсировала, клокотала в горле. «Я должен быть спокоен. Я должен…» Жар прорвался наружу. Койот чувствовал, что самые длинные шерстинке на спине встают дыбом, накаляются, начинают искрить. Глаза жгло. Койоту трудно было заставить себя держать их открытыми и смотреть. Смотреть на этот страшный и безумный мир, сохранявший такое невыносимое спокойствие, даже безразличие, к происходящему. К тому, что уже началось, и довольно скоро должно было завершиться. Завершить всех и вся. Всё живое и неживое, что ждало грозу бестрепетно и бесстрастно, слепо, с вопиющим непостижимым безразличием. Подушечки на лапах покалывало от напряжения. Койот ощущал жаркие укусы крохотных искорок, сновавших в его шерсти, заставлявшие его тело дрожать и трястись всё больше, подзадоривая беснующуюся внутри бурю. «Я должен…» Но Койот уже не помнил, что он должен. Он не помнил себя, только бесконечную, безумную гонку по прерии, пьянящий запах крови и свободы и наркотический сухих трав, наполняющий лёгкие. Койот выгнулся, запрокинул голову к наступающему концу света, грядущему яркими сполохами молний в сером утреннем небе, и завыл. Завыл так, как никогда прежде в жизни. Воздух загудел и завибрировал и наполнился жаром и воем, исходящими из глотки Койота. И тогда повсюду, со всех сторон на все голоса Койоту откликнулось всё его племя. И безумный вой затопил небо. _____________________________________________________________________________ Ровно спустя неделю Койот вновь стоял в кабинете профессора Брауна и улыбался на все тридцать два (или чуть больше) зуба. Если присмотреться, зубы Койота были мельче и значительно острее, чем полагается иметь обыкновенному человеку (тем более студенту). Но обычно никто не присматривался. Тем более профессор Браун, которому сейчас было не до того. Пожилой преподаватель с любопытством разглядывал принесённые Койотом наброски работы. - Этнокультурные исследования – это очень хорошо! Вы знаете, мистер …ммм… Вильямс, мы очень стараемся развивать это направление, но тут всё как-то не хватает энтузиастов. «Койот – трикстер и культурный герой индейских сказок и легенд». Гм… Я бы название перефразировал, но поле для деятельности вы избрали грандиозное. Что там вы нашли?... – Профессор Браун сощурился сквозь очки, пытаясь лучше разглядеть мелкий шрифт на листках. – «Койот добывает огонь», «Как Койот плясал со звездой», «Откуда у Койота хитрость», «Как Койот остановил конец света»… Гм… - И это всё я! – Зубастая улыбка расползлась на лице Койота ещё шире, хотя казалось, что физически это просто невозможно. – В смысле, и это всё я собрал и записал. - Да, мистер Картер, да, очень хорошо. Вы знаете, я сейчас даже позову профессора Янга. Он ведь у нас специалист по этническим исследованиям. Уверен, он особенно оценит. Профессор Браун потянулся к старому телефонному аппарату, набрал номер нужного кабинета. Насмешливый взгляд Койота сопроводил каждое движение старого учёного и преподавателя, затем скользнул по кабинету и замер на подоконнике, уставленном комнатными цветами. Профессор Браун выслушал долгие гудки, нахмурился, не дождавшись ответа, и положил телефонную трубку. - Пожалуй, я лучше схожу. – Неуверенно сказал профессор Браун, медленно выбираясь из-за стола. – Чем он может быть так занят? Взгляд Койота мгновенно метнулся от подоконника обратно к преподавателю, цепляя, гипнотизируя чужой взгляд. - О, разумеется, профессор Браун. Я подожду здесь, если вы не против. Едва за преподавателем закрылась дверь, Койот сделал короткий вдох и метнулся к окну. Проворно схватил небольшой, но тяжёлый горшок с глоксиниями и выскочил в коридор, бесшумной тенью скользнул в сторону, противоположную той, куда ушёл профессор Браун, к выходу. Глоксинии, взволнованно трепеща своими ядовито-малиновыми лепестками, завоняли ещё сильнее, чем обычно, видимо почувствовав недоброе. Койот, продолжая улыбаться на все предполагаемые тридцать два и делать коротенькие вдохи-выдохи ртом, втягивая и выпуская воздух со свистом через заострённые зубы, петлял по коридорам к выходу. Всё-таки глоксинии заслуживали конца света. Не такого масштабного, как тот, что предсказывался майя, - чуть поскромнее. Но заслуживали. И Койот улыбался в предвкушении, какой замечательный персональный конец света он им сейчас устроит. *** А по дороге на юг, плотно завернувшись в накидку из куска старого брезента, шло старое индейское божество. Шло искать себе новое место в стремительно меняющемся мире. Шло искать того, кто готов был в него вновь поверить. Великая гроза не свершилась, конец света не наступил. И его это не расстроило. Хейоку вовсе не думал, что майя ошиблись. Конец света был близок, просто, оказывается, есть на свете вещи, люди, плоды людской веры, которые не меняются, но способны менять сами. Ну вот, к примеру, хотя бы хитрый и ловкий, безрассудный и смелый, способный на любое безумие Старый Койот.
