Идея правосудия заключена в узаконенной мести: попытка отгородиться от попутчиков чтением — несомненный проступок, который должен быть оплачен ответным страданием. Он оторвался от книги, чтобы встретиться взглядом с женщиной, разглядывающей его. Её волосы были столь светлы, что отливали голубизной, заставляя его чувствовать себя вытесанным из полена. «Salve, Malvina!» — он мысленно показал язык. Она засмеялась и вошла в купе. Женщины всегда легко входили в его жизнь, врываясь в личное пространство физиологического бытия: они были сосудами, в которые он изливался, считая себя попеременно — то жертвой, то причиной их великодушия. Агнец, уверенный что всегда поступает правильно. — Марина! После череды обязательных фраз и пузатого чемодана, втиснутого под койку, наступило молчание. Оно не повисло, не обрушилось, а просто окутало их двоих, отделяя от вокзальной суеты. «Возьми меня, — требовали ее невысказанные слова, — почему я должна страдать, когда ты рядом? ты — месть, или ты — любовь?» «Боже! — взмолился он. — Яви мне какой-нибудь знак, какую-нибудь крохотную метку своего покровительства...» За окном, на перроне, сверкнула вспышка — прощальный снимок: извращенная осанна разлуке, — и он едва заметно кивнул, показывая, что знак свыше понят и принят. — Вы изнасилуете меня в пути? — спросила Марина-Мальвина с чарующей улыбкой. Он расхохотался незамысловатости ее игры, грубоватого наивного лукавства, за которым слышались рык страсти, опыт, коньяк и шампанское. «А ты полюби нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит!» В проеме купе материализовались попутчики — вечное зеро в казино мироздания. Спортивные штаны над кроссовками не познавшими кросса, свиная чешуя курток — чернее черного чернильного чертенка, пустые глаза над чугунными утюгами скул. «Оба-на!» — сказал один, второй громко икнул; Марина-Мальвина поежилась под их взглядами. — До Твери едем, — обнадежил рыжий, и снова икнул; щетина оплетала ржавчиной его рот. — Друг, — шепнул он развязно, — коечками поменяемся? Наверху читать лучше. А мы тут… посидим, пошумим… Марина-Мальвина презрительно улыбнулась и встала. — Поищу вагон-ресторан. — Де-ушка, — качнулся второй, — куда же уы? — и добавил с блаженной непосредственностью: — У меня сын родился! — Поздравляю… Снежная Королева не заморозила бы сильней. Марина-Мальвина обогнула Сциллу, миновала Харибду и скрылась в коридоре вагона. Попутчики загрустили. — А ну-ка! — на столе чудесным образом оказался литр — метонимия объема и приглашение к неизбежному: «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю». — Кто не пьет — не пилот! Он скинул через голову свитер, оставшись в голубой тельняшке без рукавов. На левом плече синела крылатая татуировка Небесных Волков. — Эта... — поежился рыжий, — извини, братан, если что… Молодой отец сломался первым — кто сказал, что материнство приоритет? Бремя отцовства априори невыносимо, Тургеневу стоило бы верить. — Я — всё! — мычал новоявленный, мотая головой, и это было истинной правдой: бывший никем вечно надеется стать всем, разрушая свой мир до основания. Кровь его капала из носа в стакан. Рыжий орк рассек бровь о стол. Вселенная рушилась. Пить больше не было сил. Тверь — возникшая ниоткуда, из черноты пространства за стеклом — спасла рассыпающихся големов. — Мерзавец, — сказала ласково Марина-Мальвина, когда они избавились от одежды и попутчиков. — Зачем ты их терзал? — Чтобы завершить преображение, — ответил он, стискивая ее талию. — Явиться перед Ледою не лебедем, но Юпитером. Наклонись, моя волчица… «Господи, — вздохнула Марина, — какой дурак пьяный! Неужели повезло?» И мир преобразился.
