Осень вывернула Петроград наизнанку. ― Сымай бранзулетку! ― ощерился пьяный матрос, брызгая слюной. ― Видишь? ― ткнул револьвером в нарукавную повязку. ― Р-революцый-оный патруль! Экспроприация! ― Он, курва, к цветным металлам неравнодушен, ― раздался зычный голос. Матрос испуганно завертелся. Ни души. Только ноябрьский ветер шебуршит поперек Литейного, да штафирка в путейской фуражке рядом. ― Ты? ― с угрозой навис над штатским. ― Шутки вздумал?! ― Господи, какой же дурак, ― вздохнул другой голос, и все эти невидимые захохотали на разный лад раскатисто и громко. ― Не подходи, ― матрос прижался к стене, остервенело размахивая наганом. ― Порешу гадов! ― Да ты сначала себя порешай! Загадка природы... ― снова забулькали невидимки разноголосым смехом. Штатский подобрал полы пальтишка и припустил прочь, вдоль молчаливой шеренги домов. ― Врешь, не уйдешь! ― взревел матрос, вскидывая револьвер. ― Не стреляй, ― шепнул голос. ― Все равно не попадешь! ― Он же моряк, ― весело изумился кто-то. ― Да какой он моряк, ― расхохотался другой. ― Разве что выгребную яму проплыл, когда скудёное у товарищей попятил... И снова они загоготали, визгливо захлебываясь. ― Пусть попробует, ― пророкотал низкий бас и все вокруг умолкло в почтении. Евграфий взвыл и помчался вслед штатскому, тяжело бухая флотскими ботинками. «Где ты ходишь ногами усталыми, ― распевно гнусил со сцены чтец. ― Носишь вечности тяжкий оков...» Владлен Сергеевич поморщился и сложил салфетку. ― Каково, а? ― искательно заглянул в лицо Скарабеев. Туго облитый серым с зеленой искрой костюмом, он ерзал на соседнем стуле словно гигантский жук. «Какаво! ― оглушающе расхохотался Владлен, бессмертный и бесплотный. Как-ка-во! ― закряхтел полосатый барсук критического эмпиризма». ― Неплохо, ― Бабакин приложил салфетку к губам. ― Но право же, пора. Вы, понимаете... ― Да-да, конечно, Владлен Сергеевич, ― засуетился Скарабеев. ― В кабинете все готово, прошу! «Ланиты нежных дев и суетные травмы... ― Бабакин подхватил на лету фразу чтеца и мысленно поднял бровь. ― А этот жук знает толк в удовольствиях. Если бы не вздорное пристрастие к поэтической стезе...» Храня надменное выражение, прошел напрямик ― мимо сцены, слыша почтительный шепоток, прокатившийся между столиков. ― Мордехай Бабакин! ― громыхнуло из темноты. Владлен Сергеевич от неожиданности едва не сконфузился. ― Великий мастер ложи возлагает на вас поножение особой важности. «Нет, надо заканчивать с этой театральностью», ― подумал Бабакин устало. Навстречу из темноты вывернулся Кругликов ― магистр ложи, всей своей внешностью оправдывая фамилию. ― Мы все так волнуемся, ― жарко зашептал он, увлекая Бабакина за талию. ― Совершенно непередаваемое волнение. Владлен Сергеевич величественно кивнул: ― Понимаю, такой день... ― Нет, дорогой вы наш! Драгоценнейший! Это целая эпоха, не подведите, а? Там ведь одних алмазов тыщь на триста! ― простонал он втискивая в руку, перетянутый бечевкой пакет. Он так по-купечески ввернул в разговор эти тысячи, что Бабакин непроизвольно сморщился, чихнул, и вновь оказался на чердаке. «Никчемная, вздорная идея, ― не мог унять он сердцебиения. ― Глупость несусветная! Курьер-порученец...» Владлен Сергеевич едва не застонал от видения развернувшейся бездны, но спохватился, запечатав непослушные губы ладонью. Часто всхлипывая ноздрями, огляделся в полутьме чердака. «Куда! Куда бежать? Где укрыться от этого исчадия?» Обдирая бока, он протиснулся в слуховое окно, уже слыша яростный топот на лестнице, толкнулся что было сил ногами и застрял в треугольной раме. На чердаке было темно и тихо. Евграфий для храбрости шумно высморкался на пороге, поправил бескозырку и неуверенно гаркнул в пустоту: ― Выходь! Стрелять буду... В ответ, откуда-то справа, прилетел сдавленный писк и возня. Револьвер оглушительно плюнул пламенем. Вязкую темноту взорвали бесчисленные крылья, ополоумевшие голуби заметались меж стропил. ― Экий балбес, ― прогудел давешний голос. ― Быть ему отныне гидрой безмозглой. А покойного возносите к нам.
