300 домовых Есть на свете народец такой — домовые. Живут себе племенами в тысячу рыл, да стерегут хозяев от ночных посягательств злых духов, насылающих болезни. С другими племенами они тоже повоевать не прочь — ежели случай подвернётся. Домовыми заправляет выборный старшина, домовихами — ведунья. И вот, однажды, в суровом племени альцев, которые ходили в красных рубашках, почитали священным оружием кочергу, а в бою славились нерушимым строем, случилось вот что... *** По тёмным туннелям крался домовой. Два глаза мерцали во мраке, как угольки; ноги шуршали землёй и мусором. Домовой замер, прислушался — вокруг ни звука. Только дышится с трудом, и очень уж громко стукает сердце. Домовой принюхался: прелая земля, гнильца и духота. И вот приспичило им устраивать свои проклятущие совещания у кошки на куличиках? «Нет уж, — домовой стиснул кулаки, приосанился. — Уж коли взялся, так делай, Свистунок: не вошка какая-нибудь!» Не простой это домовой, Свистунок — а настырный до потери памяти. Правда, силы у Свистунка столько же, сколько у змеи доброты душевной; то бишь, нисколько, да и обаятельным не назовёшь — крысиное лицо, тонкие ручки с ножками, бегающий взгляд. Увивались за ним, словно комары, и всякие слушки — Свистунок, мол-де, вор, Свистунок, мол-де, подлец, и всё такое. Оно и понятно, он ведь всегда брал ловкостью, не в лоб. Альцы таких недолюбливали. «Нет уж, братцы, — думал Свистунок, руки ощупывают стену. — Уж я-то дойду!» Так и теперь. Ребята — друзья-товарищи (не такие уж и друзья, на самом деле), снарядили его в разведку. Они поняли: старшие что-то затеяли, и об этом «чём-то» надо поскорей узнать всё, от корки до корки. Свистунок поерепенился немного — так, для приличия, но делать было всё равно нечего; не хотелось схлопотать чем-нибудь большим и тяжёлым. А друзья-товарищи вполне могли. Да и вообще, самому любопытно до животных колик, чего там наверху задумали… — … три дня…. Свистунок оступился, мурашки побежали по коже. Голоса. Тихие, сдавленные, как воздух в этих норах, но — голоса! —…рихтеры? Вот тебе и раз… — ни за что не поверю, ни… Свистунок встрепенулся и засуетился, опёрся о стену и приложил ухо. Земля дышала холодом и сыростью, но Свистунок на это откровенно чхал — он вслушивался в каждое, до последнего, словечко. — С чего бы это? — Их хозяева, сталбыть, решили отобрать землю у нашего — не поладили они там. Участок что ли, не поделили, то ли просто скучно стало… одно я знаю точно — их домовые долго сидеть без дела не станут. Сталбыть, жди гостей, старшина! Ага, ведунья, Маркеллой зовут. Странная это домовая, вечно её к огурцам тянет, вечно она около них вьётся — аж сама на огурцовый ус похожа стала. Хотя, тут-то удивляться нечему, все ведуньи ведь… того. Злит другое: она первая придумала возводить напраслину на Свистунка — а против неё попробуй, поропщи. Может, не будь её, никому бы и в голову не пришло всё валить на него... —Что же, — кашлянул старшина. — Боевое грозно время, но мы ли, альцы, не привычны ко всем его тяготам? Не мы ли, альцы, двадцать лет тому проучили мирволей с космачами? Не мы ли, альцы, гроза всем и вся? А это старшина, Прут. Он до ужаса походил на перевёрнутую метёлку — сам худой, тонкий, а на голове этакая копнища волос. Да ещё и большая такая, огромадная, — за ней попробуй ты, самого старшину разгляди. Свистунок, конечно, не видел старшины за земляной стеной, но перед глазами у него нарисовалась картиночка: Прут горячится, руками машет, а косматое волосьё встало дыбом на полкомнаты и ходит ходуном, словно сухая трава на ветру. — Уж умом ты часом не тронулся, старшина? — загудел кто-то другой. — Сам посуди: поганцев этих сколько — не счесть, а нас триста от силы! Где нам с ними тягаться? И вообще, запасы у нас на зиму не запасены, кочерги не чищены, рубашки не стираны... —Запасы не запасены? — взвился старшина. — Кочерги не кочерыжены? Рубашки не рубашены?! Да я… Перехватило дыхание — кто-то идёт! Время замедлилось, сердце чуть не лопнуло, Свистунок юркнул за угол. Прижался к стене, как к матери родной. Постоял, послушал, выдохнул — пронесло. Померещилось, кот побери. Свистунок выполз — нос втягивает прелое зловоние, словно прохладный ветерок. Померещилось. Померещилось… — …и не попишешь, — вещал старшина. — Война есть война, братия, но коль скоро правда с нами, с нами и победа. Подобно соколам, воспарим мы над врагом… Чего Свистунок не понимал никогда, так это пламенной страсти Прута к пустым речам. Старшина до кошачьего визга любил растабарывать слова — и все сплошь высокие, гордые, хоть поэму пиши. Свистунок подозревал, что это всё возраст: как-никак, старшина жил ещё в ту пору, когда хозяйством заправлял Роман Любавин. Человек это был, по рассказам, самого чудного свойства — по доброй воле удалился в деревню жить, дом своими руками построил, пожил лет с пяток, и… надоело. Уехал. Но напыщенностью от него альцы заразились… будь здоров! О девушке нечего было и думать без того, чтобы не посвятить ей стихотворение. — …пускай же немытые космачи, трусливые мирволи и надутые рихтеры грозят нам десятью казнями екипетескими… Племена домовых вообще друг с другом не ладили, но кое-что Свистунок о соседях знал. Рихтеры величают себя не иначе как «рыцари чести», старшину именуют «магистром», а ведуньи у них хоть и нужны позарез, но прощаются с жизнью на костре. Обычно — на следующий день после выбора. Так уж у них заведено. Мирволи — другое дело. Всегда сидели себе тихо в своём уголке, носа не высовывали — знай, с животинкой возились. И, наконец, космачи. В суровости они могут поспорить с самими альцами — славятся своими огромными боевыми косами, которые на раз-два секут и рубят всё, что захочешь. Единственное, почему они ещё всех в округе в капусту не порубали — так это то, что они секут друг дружку не меньше, чем врагов. — Я только вот о чём думаю, — оборвал кто-то старшину. — Как бы нам так ухитриться, и… Позади Свистунка застучало. Он содрогнулся, обернул голову, но опоздал… Чугунная рука ухватила за шкирку, тряхнула. Сердце замерло. —Попался!! Свистунок скуксился, съёжился и затрепыхался, как птичка в клетке. Бестолку. — Я случайно! — пискнул по привычке Свистунок. — Меня заставили! — Пойдём-ка со мной, браток, — ответил обладатель чугунной руки. И понёс. Дыхание перехватило. Тащат, тащат! Прямо в зал Военного Совета, немилосердные, кот их сожри! Никто кроме Свистунка не знал наверняка, где зал— старшины и ведуньи хранили это в тайне из поколения в поколение. Что же теперь станется, когда втащат, когда признают, когда налетят, дикие и свирепые?! Свет факелов резанул глаза. Свистунок зажмурился, словно это могло отсрочить расправу, зажмурился так, как никогда раньше не жмурился, до полусмерти… Ничего. Свистунок приоткрыл один глаз. Старшина, ведунья, Печь, Хортиц, Былинок, Свирепей, Лёонид — все уставились на него. — Послушай, Печь, — сказал старшина. — Кажется, я знаю, кому мы поручим это дело. *** Ветер гонял по земле сухие листья, рвал и метал, пронизывал до костей. Но Свистунок привык к холодам — поживёшь вот всю жизнь в морозном погребе, и обвыкнешь поневоле… Но он всё равно дрожал. От страха. Когда старшина говорил, что нашёл того, кому бы поручить «это дело», он не кривил душой. На глаза ему попался самый ловкий, самый проворный, самый отчаянный алец — Свистунок. И с решением старый добрый Прут, как всегда, не тянул. Свистунок поднял голову и уставился на жемчужные звёзды. Теперь небосклон казался ему таким красивым, таким улыбчивым, воздух таким свежим и текучим, а трава вокруг — такой ароматной и шелковистой, что кричать хотелось. Ему поручили всполошить огромный муравейник. Ему, Свистунку! Нашли альца-молодца, кот побери… Когда придёт время, когда племена сойдутся в смертном бою, когда затрубят трубы войны (как говорил старшина), он, Свистунок, должен будет выманить свору муравьёв и, перебирая ногами до посинения, привести их прямо в тыл неприятелю. Самому ему должно к смешаться с толпой (на то ему была дадена форма рихетра — доспех и высокий шлем), и пробиться к своим, родимым. Всё. Куда же проще? — Ага, просто, как же… — Свистунок вздохнул, поскрёб за ухом. — Меня им не жалко. Не выгорит — ничего не теряют, ну а коли выгорит — сподручней победить будет… И поделом. Будешь знать, как за старшими шпионить. Дабы отвлечься от мрачных размышлений, Свистунок уставился в пустоту. Любопытно, чего деется на поле брани, пока он, горемычный, прозябает тут?.. Воображение Свистунка трепыхнулось. Он вообразил, как вожди неприятеля сходятся со старшиной и говорят, что альцы обречены — предлагают сложить оружие. Говорят, проклятущие, что это безумие — защищаться, тычут пальцами, убеждают… а старшина, не будь дурак, тряхни волоснёй и заори в ответ: — Безумие?! Это АЛЬЦЫ!! Он вообразил, как выступает из ровной — без сучка, без задоринки, шеренги главный наш богатырь — Живоглот и говорит, мол: кто на меня, кот вас сожри?! Вообразил, как навстречу ему выходит громадный, толстый, толстый до комариного писка рихтер, булавой поигрывает, и такой: ну я, дескать. Вообразил, как ревут альцы, как ревут мирволи, рихтеры и космачи, глядя на поединок — подначивают богатырей. А те — ни в одном глазу — бьются, несломимые, бьются, неодолимые! Кружка за кружкой опрокидывают в себя пиво, только глядеть успевай. И ведь всё им нипочём — по-прежнему бойко сочиняют и твердят стихотворные строки: — Тебе, мой друг, хочу сказать — клянусь, вам жизни не видать! — наш. — Заткнись, дурак, покуда цел, пока я не рассвирепел! — их. — Как поживает ваш магистр? По-прежнему в ногах он быстр? — наш. — Смеюсь я громко — ха-ха-ха, тебя страшней моя сноха! — их. И всё пьют, пьют, и пьют… пять бочек извели. А домовые кричат, беснуются: давай, мол, братец, так его, дурака, так его, проклятущего! Но язык подлого рихтера заплетается, жирное лицо трясётся. Всё. Готовенький. Больше он из себя выдавить ничегошеньки не может. А наш-то — как ни в чём не бывало! Хлеще, языкастей прежнего пошёл — знай себе, тарабанит! И тут — не выдержал вражий сын. Закачался. Упал. Наши ревмя заревели, волками завыли, и как бросятся на них, как повалят… Он вообразил, как грохочут лапти космачей, как мирволи подначивают громадного боевого кота, как тот мурчит и скалит зубы, как ревут боевую песнь стальные рихтеры… Но вот — грянуло. Столкнулись два войска, зазвенели железо и чугун, всё всколыхнулось. Бравые альцы орудуют кочергами, косы космачей свистят и воют, а булавы рихтеров гремят, как колокола. А вот и сам старшина Прут, несётся с кочергой наперевес, кричит: — За мной, ребята-а-а!!! Одного уложил, другого уложил, третьего, и всё ему мало, всё он ноздри раздувает и колотит, бьёт, колет… — Не жалей вражьих сынов, альцы!!! Свистунок вздрогнул. — …бей их… — нашептал ветер,— …не жалей!.. Куда было заметить выдумщику Свистунку, что трубы войны давно затрубили свою песню? Куда было заметить, что вдали кипит бой? Свистунок не сдержал крика. Схватился за голову, вцепился в волосы. Дурак, дурак, дурак! Глухая скотина!! Взял себя в руки. Выдохнул. Забегал глазами. Что делать, куда идти, он не знал. Тоже мне, замечтался! Лучше бы мозгами пораскинул как следует и придумал, как выманить этих муравьёв. Дурак, дурак, дурак… Спокойно. Спокойно. Свистунок поглядел в самое жерло муравейника, в проход, откуда тянуло гнилью и холодом. Сглотнул. Соваться в гости к муравьям совсем, совсем, прям-таки до ужаса не хотелось… Один неловкий шаг. Ещё. Доспех рихтера стеснял движения. «Там они гибнут, — гремело в голове, — а ты поганых муравьишек боишься. Давай, Свистунок, ты сможешь!» Шиш с котом. Ноги служить не хотели, к горлу подкатил ком. Тогда Свистунок придумал другое средство: — Эй, вы! — заорал он. — Муравьишки-хвастунишки! Ничего. Мысли Свистунка снова забегали, как табун испуганных жеребят. Особым остроумием он никогда не блистал, но ведь оскорбить муравьёв, держась от них подальше — чем не восхитительная затея? Думай, думай, думай… — Эээ… Ваши яйца протухли давно! Ничего. —Ваша матка, — просиял Свистунок, — форменная корова! Ничего. Только далёкий гром боя. Скрипнул зубами, нахмурился. Ну всё. Шутки кончились. Сделал шаг. Другой. И вот — он уже стоит перед муравейником, дрожа от страха — стоит и глядит прямо в черноту входа, глядит, и знает, что, может, сейчас тысяча и один кровожадный муравей глядят ему в ответ… Ни гугу. Свистунок шагнул вперёд, и тут началось. Муравьи повалили, едва он переступил черту входа. Накатились, как оползень — страшные, зубастые, шипят на разные голоса. И Свистунок кота за хвост не тянул. Он вскричал, развернулся и побежал. Шибко побежал. Собственные мысли за ним не поспевали. Бежал без оглядки, прытко, как заяц — и пускай в глаза лезла трава, пускай он со всего маху налетел на ежа, пускай позади лязгали челюсти, но он бежал. В ушах свистело. В ногах саднило. В голове звенело. И Свистунок на это откровенно чхал. Никогда раньше Свистунок не обрадовался бы боевым кличам, звону оружия, рёву боевого кота, но сейчас — обрадовался — и ещё как! Свистунок воспрянул духом, откуда-то пришли силы. Он набрал в грудь побольше воздуха, припустил пуще прежнего и закричал: — БЕЖИИИИИМ!!! МУРАВЬИИИ! Вражины тут же оглянулись — глухой бы услышал такой истошный вопль. На беду, соображали они куда дольше Свистунка. Не сразу дошло, что чёрная орда разъярённых и злых — злых до полусмерти муравьёв катится на них. Но когда дошло… что тут началось, что завертелось! Одни бросились в одну сторону, другие — в другую, альцы колотили кочергами спереди, муравьи настигали сзади… беда, одним словом. Свистунок не помнил, как смешался с безумствующей толпой. Кто-то пнул его в бок, кто-то, распознав в нём чужого, замахнулся косой, кто-то сбил с ног… Одно он знал наверняка — это вам не в норах ошиваться, не военный совет подслушивать. *** Пётр Зарубов ничего не подозревал. Он вообще не то что подозревать, он думать не мог, когда пил — а этим благородным делом он как раз и занимался. И занимался основательно, себя не жалея. Несколько бутылок уже лежали перед ним, порожние и унылые, а он уже откупоривал новую. Тут ему приспичило подышать воздухом. Он встал — на заплетающихся ногах, пошатнулся, сел, снова встал и пошёл. Шагнул, споткнулся, опёрся о дверь, открыл, споткнулся о порог, вспахал носом прихожую, встал, опёрся о стенку, выполз. И остолбенел. Дул порывистый ветер, серебрились звёзды, а на его, его! — Пётра Зарубова, глазах, мотыга колотила табурет. Лопата закапывала сундук. Горстка вилок осаждала стол. Тумбочка пёрла на косу. Всё стучало, бренчало, скрипело, что-то ухало, кряхтело, завывало… Пётр Зарубов выкатил глаза и захрипел. Он чувствовал, что трезвеет и сходит с ума одновременно. Мимо него просвистел топор и врезался в косяк. Увы, ему было невдомёк, что домовые вообще есть на белом свете — об их же защитных рефлексах он тем паче не знал. А известный закон гласил: всякий домовой, на которого падает взгляд человека, превращается в домашнюю утварь; ведь ни за какие коврижки люди не должны видеть домовых — а разве обратят внимание на стул? Стол? Тумбочку? Навряд ли. Ну а пока хозяин будет заниматься своими делами, домовой потихоньку, помаленьку уберётся восвояси… Но Пётр появился в самое плохое время, какое только можно себе вообразить — когда домовых больше десятка, больше сотни, больше тысячи... Рота ложек билась с взводом ножей. Вилы драли матрас. Колесо, словно летающая тарелка, парило над землёй, его догоняло полено. …И поплатился за это. — Ни капли, — пролепетал Пётр. — Ни капли больше в рот не возьму, век воли не видать! Как и всякий человек, он предпочёл не верить своим глазам, а просто свалить всё на проклятую бутылку. И правильно сделал. Пётр ещё постоял, поглядел, — челюсть отвисла до всех мыслимых пределов — но когда хрустальный бокал с боевитым звоном разбился о ящик, в котором схватились насмерть ёлочные игрушки, он этого снесть не смог. Он попятился, споткнулся, стукнулся о дверь, налёг на неё, ввалился в прихожую, загремел каблуками, ворвался в комнату, пошатнулся, рухнул на кровать. — Ни капли, — бормотал он. — Гори она в аду, проклятая водка… *** Старшина Прут провожал врагов взглядом. Рихтеры побросали булавы — и так, в тяжёлых доспехах, улепётывали — ещё как улепётывали! Быстрей тараканов бежали. Мирволи сверкали пятками ничуть не хуже, а их боевой кот дал стрекача ещё раньше — когда воздух наполнился лязгом, звоном и летающими лопатами. Космачи, суровые и непреклонные, сломались, словно колоски под ударами косаря и тоже смотали удочки — без союзников им стало неуютно и одиноко. Триста домовых одолели врага. Но победа далась немалой ценой, выжила лишь горстка. Остальные полегли. Прут смотрел вдаль, на бегущих врагов, и думал. Он думал, что всё не так уж и плохо. Что теперь они запасут запасы, откочерыжат кочерги и зарубашат рубашки. *** Вскоре худое хозяйство Петра Зарубова пошло на поправку. Известное дело: торжествуют домовые — торжествует и хозяин. Обещание он сдержал: к бутылке — ни-ни. Взял себя в руки, собрался с силами, и пошла у него работа, заспорилась. Соседи, бурча что-то о беззаконии и произволе нонешней власти, отступили, стушевались и больше не досаждали Петру с исками и расспросами. И представьте себе его радость, когда он копал грядку и — вдруг! — нашёл сундучок. Полный золота! Ломится!! Сверкает!!! Пётр, не мешкая ни минуты, спрятал его подальше и поглубже — но прогадал. Сундук исчез, стоило ему отлучиться на минутку. «Померещилось, — вздохнул он. — Померещилось…» И снова принялся за работу. …Но какова же была радость в племени альцев, когда вернулся пропавший Свистунок — целый и невредимый. Он стал героем — Домовым, Дерзнувшим Муравьям. Вскоре Свистунок рассказал, как его отрыл хозяин, как копался у него внутри, перебирал внутренности и приговаривал: «заживём теперь, эх, заживём!..» Над ним смеялись, смеялись до щенячьего визга. Не верили. А Свистунок только пожимал плечами — на это он откровенно чхал.
