И снова Гаццатан опоздал. Тишина. Распахнутые настежь ворота. Слабый запах крови. Шестая деревня. Шестая. Гаццатан свернул с дороги. Внутрь, за охранный частокол, ноги не шли. Нет, он, конечно, заставит себя, заставит, но не сейчас. Позже. Там уже никому и ничем... Его вдруг вырвало. Какой-то кислой белой дрянью. Что-то, оказывается, еще нашлось в пустом желудке. Ох, как больно-то! Гаццатан согнулся. Травинка с каплей рвоты закачалась перед глазами. Еще спазм, уже сухой. Горло бессильно дернулось. Пальцы вцепились в колено. -Га-кха... В глазах на миг потемнело. Вот же... Он, отступив, сел. Мотнул головой, достал из сумы флягу и прополоскал рот теплой водой. Губы горчили. Рот горчил. Хорошо, теперь катышек мяты... За спиной волновался луг. Шелестел, шептал. Солнце поднималось над дальним, сизо-туманным лесом, поднималось упрямо, упорно, выглядывало: а ну-ка, что тут? Только вот обратно уже не спрячешься. Хотя, подумал Гаццатан, солнцу-то что? Оно и не такое видывало. Опять же ходит себе и ходит вкруговерть. Некрому в деревне он чувствовал и отсюда. Разрослась, распухла, невидимой жижей сочилась сквозь. Вот-вот разродится, выщелкнет маленькое семя зла. Сил остановить это не было. Но и оставить все, как есть, Гаццатан не мог. Не запри некрому, загниет, станет гиблым местом, привадит к себе темных тварей. Не развоплоти посмертия, разбредутся, становясь ночь от ночи все сильнее, а там... Нет, лучше без «а там». Жалко только, уур-тан опять уйдут в пустынные земли Хэц. Из поясного кармашка Гаццатан выковырял малый, с полпальца, мелок. К воротам не пошел, пошатываясь, взял на три бревна левее. Тонкая белая линия потянулась за рукой. Заговор на некрому был простой, но требовал больших внутренних усилий. А их было на дне. Поскребки. -Замыкаю тебя, замыкаю по кругу, на кровь, на жизнь... Говорить приходилось вслух. Не надежней, но проще. Да и мелок вести можно чуть ли не вслепую. Слова ведут. -Крепко накрепко, цепью-крепостью... Некрома тяжело шевелилась за частоколом. Дерн выворачивался из-под сапог, но линию Гаццатан держал строго. Прерваться случилось только перед выгребной ямой. От тяжелого духа испражнений живот скрутило совсем, и Гаццатан уполз от ямы в кусты, прочь, лежал, свернувшись. -Ты — некрома, я — власть над тобой... Листьями с веток он набил рот. Разжевал. Сплюнул. Поднялся. Кое как, дыша через раз, начертал над ямой двойную кривую (не из умысла, а куда смог дотянуться с одного и другого края) и потянул цепь дальше. Мелок стучал по дереву. -Я — власть... Полный круг вывел его обратно к дороге. Солнце ползло в небо. Вились мухи. Оставалось всего ничего: замкнуть ворота изнутри. Обе створки были целы. Не изрублены, не проломлены, не сожжены. За ними просто не успели спрятаться. Гаццатан, ковыляя, сблизил их, проник в щель между, вдохнул, скрипнул зубами и шагнул в деревню, как в воду. Створки грохнули за спиной. Здесь мел был уже не нужен. Каблук сапога взборонил землю перед воротами. И достаточно пока. Ему еще выходить. Некрома, казалось, чавкала под ногами. Крытые соломой дома образовывали чуть вытянутый круг, задами прижимаясь к частоколу. В центре же... Гаццатан торопливо отвернулся. Но и мельком увиденное все равно отпечаталось в мозгу: помост над каменной чашей колодца, колода с всаженным в нее топором, темные пятна подсохших луж и вокруг, раздетые до срама, сваленные, как попало... Нет, могу. Не сейчас, позже. Старательно избегая поворачиваться, он поволочил ногу. Телега без колес, обмазанный глиной загон, перья, втоптанные в землю. Следы. Не было вчера дождя, вот и следы. Голых ступней, сапог, мягких ютти. Отпечаток тела, упавшего на бок, на плечо, с вдавлиной от локтя. Скребущая полоса тяжелого мешка. Гаццатан остановился, отдыхая. Вспотел. Солнце светило в спину. Покачивалась ставня. Солнце, как ты можешь смотреть на это? Я вот, я вот... От боли с ненавистью пополам сжались пальцы. До белизны костяшек. Не разжать. Шестая деревня, солнце. Черта от ноги загибалась вторым кругом. Ближняя изба темнела дверным проемом. Сама дверь, выдранная, лежала тут же. Рваная и потому негодная дерюга краем свисала из окна. Точильный камень. Вкопанная скамья. На ней ведь недавно сидели, думал Гаццатан, кто-то точил у камня ножи и вилы. А в домах жили. Радостно или трудно, но жили. Он запнулся и пошел дальше, оставляя за спиной помост и колодец. Вкруг, вкруг. Нога знай чертила свое. Некрома из колодца дышала холодом. -Я — власть... Потом Гаццатан долго сидел на скамеечке, повернувшись лицом к воротам. Жевал мяту, закрыв глаза. Ждал. Запертая вторым кругом некрома пузырилась, поплескивала, бурлила, но за черту не шла. Зато в глубине, у колоды с топором, нет-нет да и пошевеливались безголовые мертвецы. Пусть. Гаццатан сплюнул мяту, щурясь на сместившееся солнце, порылся в суме. Клок бересты, сипун-трава, камень-исковик с проверченной дырой. А где?... Ага! Пальцы нащупали наконец нелепую глиняную фигурку. Гаццатан вытащил ее, поставил на скамейку с краю. Больше всего она походила на сдавленный в кулаке да так и засохший корявой трубочкой со следами от пальцев ком. Жива. И не оберег, и не отворотень, и не призывник. По другому и не скажешь, жива и есть. Вроде как жизнь еще одна. Силы, накопленные на черный день. А уж черных дней у Гаццатана было... И жива — последняя. На некрому с посмертиями хватит. На семя — нет. Гаццатан качнул головой. Задумался. Была б еще одна жива... Если считать, две ушло на первую деревню. Одна — на погоню. Во второй деревне он обошелся и так, некрома только-только завязываться начала. В третьей — еще две. В четвертой его ждала засада и выбрался он оттуда без половины остатка. И две живы — на пятой. Нет, все же как ни подсчитывай... Гаццатан встал, прошелся, разминаясь и смотря под ноги. От загона до холодного кузнечного горна. И обратно. Живот подсасывало. Сколько он без еды? Третий день? Четвертый? А не всю ли седмицу? Ничего, думалось ему, если уур-тан действительно уйдут в пустыню, у него будет передышка. Небольшая, но он сможет подготовиться. Может быть даже доберется до приграничного Палина. А повезет, так и с годдаром области пересечется. Эвин годдар, скажет Гаццатан, как же так? Разве они не люди? Они бунтовщики, конечно же, скажет годдар в ответ. Вместо казни и тюрьмы они выбрали эти земли. Разве это не милость Таан-Тугедора, да будут долги дни его жизни? Да будут долги, повторит Гаццатан. Но они совсем без защиты, скажет он. Эвин годдар, у них же нет ничего. Твари и уур-тан истребляют их, как младенцев. А ты на что? - удивится годдар. Я не успеваю, скажет Гаццатан. Я занимаюсь ловлей пустоты. Ай-яй-яй! - погрозит пальцем годдар. А ты успевай. Тебя ведь тоже не просто так, шальным ветром, в эти места занесло. Это твоя повинность, марвик. И твой выбор. Да, скажет Гаццатан, но мне бы кого-нибудь в помощь. Зачем? - скажет годдар. Это не моя забота. Это чуждые земли и я не хочу рисковать своими воинами. А марвиков для бунтовщиков у меня нет. И не будет! Гаццатан остановился. А может, подумал он, все будет совсем не так. Некрома за его спиной колыхнулась, костяные стуки донеслись из колодца. Началось! Гаццатан подхватил живу со скамейки. И снова — как в воду. Только если за частоколом, за первой чертой особенного холода не чувствовалось, то здесь даже дыхание перехватило. Солнце, повисшее в зените, словно разучилось греть, смотрело тусклым глазом. Посерели, выцвели дома, мохнатые побеги некромы испещрили стены. Всюду пыль. И холодно. Гаццатан, сжимая живу, медленно пошел вперед. Уже не отворачиваясь. Мимо голых мертвых людей, по темной, напитавшейся кровью земле, к горящим ярко-красным доскам помоста и к рубиново светящейся колоде. -Я — власть. Колодец — по правую руку. Изо рта поплыл пар. Некрома дрожала вокруг, стискивала, бодала грудь невидимыми волнами. Шаг, еще шаг. Колодец вдруг выстрелил в небо отрубленной головой. Она упала за чертой, бледная до синевы. Мокрый ком черных волос. Приоткрытый рот с белыми губами. Глаз — мутная слюда. И тут же, как по команде, ожили мертвецы. Руки-ноги. Судорожные движения вверх-вниз. Частые взмахи. Всплески пальцев. Некрома дергала за ниточки своих слуг. Шлеп! Новая голова. Женская. Покатилась, выплюнутая, охлестывая свой путь мокрой волосяной плетью. В глубине колодца что-то протяжно простонало. Земля, дрогнув, попыталась вывернуться из-под Гаццатана. Как по команде потянулись вверх, неуклюже ворочаясь, опираясь на локти и колени, посмертия. Жива, кольнув ладонь, сломалась. Тяжелый жар потек от запястья вверх. Мощно и грозно забилось сердце. Некрома заволновалась. Гаццатан, сам огонь и свет, рассек ее, пробираясь к помосту. Головы — третья, четвертая, пятая — разом вылетели из колодезного горла. Одна на излете сшибла завозившегося мертвеца. Гаццатан, скалясь, поднялся по лесенке. Голые посмертия, еще вчера бывшие людьми, потянулись за ним, поневоле сбиваясь в тесную толпу. Жуткие, с обрубками шей. Женщины и мужчины. И дети. Уур-тан никого не брали в полон. Они исполняли ритуал. -Сюда, сюда, - позвал Гаццатан. Посмертия замешкались. Но вот одно существо нащупало ступеньки, несмело, покачиваясь, слепо шагнуло вверх, и еще, и еще, в спину ему плечом уже поддало второе. Гаццатан отступил к краю. Колодец выплевывал головы, и они падали, катились, сталкивались с мокрым звуком, выскальзывали из-под голых ступней. Мертвецы всходили на помост. Худые, обескровленные, с выступающими ребрами и подведенными животами. Болтались уды и груди. Темнел срамной волос. Сначала Гаццатан даже не касался никого. Пока силы было много, просто поводил ладонями, и посмертия, не дойдя, скатывались вниз, тут же, на земле рассыпаясь прахом. Потом, конечно, пришлось работать и руками. Прижал правую к неприятно-льдистому телу, отпустил. К следующему телу прижал левую. Повалились. Прекрасно! И снова — правую-левую. Холод забирался в пальцы. Жар в груди глох, превращаясь в угли, а затем в пепел. Девчонка — левой. Старик — седой волос на груди — правой. А вот уже и подтолкнуть... Последнего мертвеца Гаццатан просто-напросто заборол, навалился телом, прижимаясь, проплавляясь сквозь. Скрюченные пальцы посмертия прошлись по стеганому шекту на спине. Впустую! -Умри же, - простонал Гаццатан. Колодец словно нехотя отдал еще одну голову, подкинул совсем невысоко. Словно в сомнении, нужно ли. Все пространство вокруг и так было уже усеяно ими. Не меньше двух дюжин. Как бы не три. -Умри. Гаццатан вдавил лоб в шейный обрубок. Посмертие под ним выгнулось дугой и, помедлив, рассыпалось в пыль. Все. Почти все. Гаццатан кое-как, с всхрипом сел, порывшись в суме, достал пучок сипун-травы, скрутил веник. В глухом колодезном ворчании подмел вокруг себя и дальше доски помоста. Слова срывались с губ сами. -Я — власть. Власть вам. Выметем, все выметем, - бормотал Гаццатан, ползая по свечению, по свернувшейся крови. - В первый раз, что ли? Я, марвик Йос Гаццатан, власть... Свечение тускнело. Вот оно из ярко-красного стало бледным, вот его словно разбавили водой до розового, а вот оно и совсем погасло. Теперь колода с топором. Гаццатан спустился с помоста, распинал головы. Сипун-трава помогла и здесь. Вымела некрому, расплескала сияние. Обесцвеченная колода, не выдержав, треснула. Топор упал на землю. Лезвие стремительно подернулось ржой. Гаццатан, пошатываясь, еще повозил веником то там, то здесь, проторил дорожку у замолчавшего колодца, обтрепав стебли об основание. Наконец, обессилев, привалился к каменной колодезной стенке. От кладки в шею, в лопатки отдавала ознобная дрожь. Некрома готовилась родить семя. -Давай уже, - шлепнул ладонью по камням Гаццатан. Он подумал, слишком много смертей. Злое будет семя. Сильное. Какой-то тварью станет? У него есть шанс увидеть. Эх, были бы силы... Гаццатан поднял ладонь к глазам. Серую, пыльную, словно бы высохшую. Холодную. Ну много ль такой наделаешь? Ему бы поесть, поспать... Еще хорошо бы найти чистый ручей. Редкость, жалко, в здешних местах. А первые дни семя и неубиваемое почти. За ним еще гнаться надо, ждать, пока оно место для перерождения облюбует, затаится. Потом, на тринадцатый день... Рокот донесся из колодца. Зашуршала, зашипела, поднимаясь по стенкам вода. ...дождаться и убить, додумал мысль Гаццатан. За шиворот брызнуло. Желтоватый край как-то вдруг навис над головой, и — Гаццатан даже отползти не успел — мокрое, овальное, пульсирующее зло в кожистом коконе вывалилось из колодца наружу прямо на него, вымарывая слизью лоб, плечи, ладони. Семя. Прокатилось валуном по ногам, увлажняя штаны, скользнуло в пыль. Остановилось. Не желтое даже, бледное, в потеках, с темнотой, проглядывающей изнутри. Гаццатан, собравшись, упал на него всем телом, сомкнул руки. Семя зашевелилось под ним. Противно-теплое. Запихалось, будто плод в животе роженицы. Зашлось волной, вырываясь — еще чуть-чуть и будет не удержать. А как удержать? -Я — власть... Гаццатан вспомнил: можно привязать кровью. Вот как раз при рождении — можно. На те же тринадцать дней. И как-то там в конце... Эх, некогда было сомневаться. Гаццатан прокусил себе ладонь. Соленая, вязкая кровь заполнила рот. Как же, дай памяти, делается-то? Он сплюнул. Семя, будто почувствовав, что ему грозит, рванулось из-под него прочь, выскользнуло наполовину и, наверное, выскользнуло б и все, но тут Гаццатан опустил руку. Темно-красные капли испятнали кокон. Пальцы, ладонь погрузились в него как в воду. Кисть обожгло огнем. Боль побежала к локтю. Гаццатан зарычал. -Я — связь! Он подтянул семя к себе, но тут в руку, в плечо ударила молния и взорвалась почему-то у Гаццатана в голове. Сознание вернулось к вечеру. Солнце казалось глубоко насаженным на частокол. Вокруг было тихо. Гаццатан приподнял голову. Странная, низенькая фигура, раскачиваясь, двинулась к нему. -Ачем? Колючая железка уперлась Гаццатану в горло. Он сощурился. Солнце мешало рассмотреть напавшего. Уур-тан? Они тоже низкие. А кто еще? Ребенок, что ли, какой-то? -Ты кто? - осторожно спросил Гаццатан. -Убю! Железка царапнула кадык. -Тихо-тихо. Гаццатан чуть скосил глаз. Лопнувший кокон лежал у руки сморщенной серой тряпкой. Значит, ушло семя. Все-таки ушло. Не помогла кровь. -Ачем? - вновь плачуще спросила фигура. - А? -Дай хоть сяду. Сил не было. Так бы Гаццатан и железку отвел, и существо опрокинул одним лишь шевелением пальцев. Ну да ладно. Хоть с некромой разобрался. Гаццатан, вздохнув, поджал ноги и медленно сел. -Цыца! - существо переместилось, контролируя железкой движения марвика. -Какая цы... Слово застряло в горле. Солнце уже не так било в глаза, и мальчишку, опустившегося на корточки и вытянувшего к нему руку, сидящий Гаццатан более-менее разглядел. Семь-восемь лет. Голый. Худой. Весь в поблескивающей влажной грязи — развод на животе, на плече, на голени. Злой мальчишка. Обиженная гримаска. Черные, в прищур, глаза. Волосы темно-желтыми завитками липнут к потному лбу. Узнавание обожгло Гаццатана. -Вью... Он подавился именем. Нет, это не мог быть его сын. Вьюшки давно нет. Умер. Сгорел. Даже память... Даже мысли уже о Вьюшке, если и случались, то были покойные, не дергали, не торопили умереть. Выветрилась чернота. И боль выветрилась. Сердце, правда, ныло иногда. Но сердце - не хозяин марвику Йосу Гаццатану. -Убю! Железка сдвинулась к носу, потом — к глазу. Неудачная, кривоватая заготовка. Черно-синяя, с наплывом окалины. Могла бы, наверное, стать ножом. -Ну что ты все убью, убью, - сказал Гаццатан, не шевелясь. - Я тебе что, что-то плохое сделал? Мальчишка ощерился. Вьюшка все же был чуть другой — волосы светлее, поуже в плечах, нос короче. И глаза — глаза были добрые. -Деа! Убю! -Зверек ты самый настоящий, - Гаццатан качнул головой. - Ну, давай, убивай уже, или я встаю. А то ночь скоро. Он уперся ладонями в землю. Тонкая детская рука дрогнула. Медленно, неуверенно, словно сомневаясь, то ли, мол, делает, железка отклонилась от Гаццатанова лица. -Нииа! Зверек повернулся спиной. Опали плечи. Солнце рассыпало по его коже, по волосам закатные угли. -Кто ты? - спросил Гаццатан. - Ты отсюда? Мальчишка вместо ответа двинул ногой. И застыл. Неужели уур-тан его пропустили? Да нет, быть не может. Вообще, странно. -Я — Гаццатан, - сказал марвик. - Йос Гаццатан. Ты меня, наверное, с кем-то спутал. Мальчишка смолчал. Темнел помост. Прятались в тени от частокола дальние дома. Некрома усыхала, мохнатой, пыльной шкурой съеживалась вокруг колодца. Головы казались булыжниками, которые кто-то разбросал в припадке гнева. Надо будет закопать, подумал Гаццатан, тяжело поднимаясь. -Ты как хочешь, - сказал он, - а я пойду спать. Мне выспаться надо. Я сегодня очень устал. Вымотался. Чуть пошатываясь, он поплелся к дому. Тому самому, где белела из окна рубашка. Спать было все равно где, но Гаццатану вдруг захотелось, чтоб вокруг были стены и пахло жильем. Разбередил мальчишка. Давным-давно, до обвинения в измене, он жил... Пять? Семь? Десять лет назад? Ох, нет, Гаццатан, не стоит ворошить, не стоит, прошлое — это прошлое, темное море, в котором сладко тонуть, но возвращаться... И можно ли вернуться, если заплывешь чересчур далеко, к старому домику на столичной окраине, к бегающему по комнатам Вьюшке, к Ритте? Сзади послышались шлепки босых ног — мальчишка потянулся-таки за ним следом. Ну и хорошо. Ну и ладно. Гаццатан зашел в дом, ощупью нашел топчан, сел на мягкий, плетеный в «крест» соломенный край. Тело словно этого и ждало — налилось такой тяжестью, что и не подняться уже, только опрокинуться и уснуть. Мальчишка, чуть более светлый, чем вечерняя темень, застыл в дверях. -Ну что ты встал, - сказал ему Гаццатан, с трудом не давая глазам закрыться, - не съем, ложись, где хочешь... Он, скорее, не увидел, а услышал, как тот неуверенно шагнул внутрь. Затем справа раздалось сосредоточенное сопение, скрипнуло дерево. -Дерюгой что ли прикройся, - клонясь головой к топчану, сказал Гаццатан. - Замерзнешь ночью... -Уак! - крикнул мальчишка. -Сам дурак, - прошептал, засыпая, Гаццатан. - Убью, понимаешь, и убью... Другое-то что-нибудь знаешь? Когда марвик проснулся, дерюжка валялась на полу. Ей, видимо, все-таки неумело прикрывались — она по рваному совсем расползлась надвое. Мальчишки нигде не было. Ну, ушел так ушел, подумал Гаццатан, дыша в низкий потолок. Все равно не жилец, ни со мной, ни без меня. Так даже легче, а то куда с ним? До кочевья Беимбек-тахи полтора дня, если он не снялся... Гаццатан сел. Сил прибавилось. Пусть место было и не лучшее, а сон принес пользу. Низкое солнце заливало двор красным. Воды бы еще. Не мертвой, колодезной, тем более, не с этого колодца, а вольной, родниковой, бегущей по руслу легким серебром. Ладони в нее... Гаццатан встряхнулся, оскалившись по несбыточному, спустил ноги. Пошуровал в крынках и горшках — все стухло. В бадье под лавкой колыхался то ли мох, то ли пена, смотреть и то тошнотно. На печи нашлось немного крупы — он сжевал горсть всухую, дергая горлом, проталкивая зерна в себя, остальное ссыпал в мешочек и уложил в суму. На жидкую кашу хватит. На площади, показалось, убавилось голов. Некрома окончательно сдохла, остатки ее шуршали под сапогами как осенняя листва. Гаццатан на всякий случай пошел кругом, проверяя борозду — нет ли где вылезшего живого отростка. -А, вот ты где! Мальчишка горбился в тени за колодцем и играл головами - сталкивал их серыми лбами, хватая за волосы и за уши. Капала и летела слизь. Головы, поворачиваясь, жалобно смотрели на Гаццатана мутными глазами. -Ди! -Ну почему уйди? Ты что, остаться здесь хочешь? - спросил Гаццатан. Головы стукнулись снова. У одной в беззвучном крике открылся рот — серые губы разошлись, вывалился почерневший язык. -Ди! -Ну, заладил, - марвик опустился на корточки. Мальчишка тут же отодвинулся от него, отвернулся — обозначились худенькие лопатки и острые позвонки. Грязь стыла на ребрах серой, потрескавшейся коркой. Помыть бы его, подумал Гаццатан. Только все равно переход до Палина не выдержит. Беимбек-то его в рабство пустынникам продаст, в Палин надо. А у меня уур-таны... -Головы закопать следует. Не игрушки, - сказал Гаццатан, протягивая руку. Ближняя голова, махнув волосяной плетью, сама прыгнула к нему в ладонь. Марвик протянул вторую руку. -И смей! - мальчишка зверенышем бросился на него, толкнул в грудь. Силы в нем оказалось достаточно, чтобы свалить наземь не ожидавшего такого напора Гаццатана. Разлетелись головы, хрустнуло в спине, солнце из-за частокола стрельнуло Гаццатану в глаз, и он тоже озверел. -Ах ты, гаденыш! Он схватил паренька за тонкую руку, развернул и перекинул через колени худое тельце. Гаццатана царапали, Гаццатану рычали и плевали в лицо, Гаццатана, изворачиваясь, пытались достать ногами и зубами, но он держал крепко, едва справляясь с желанием зарычать и расплеваться самому. -Давай-давай, я подожду, пока ты устанешь. -Убю! Убю тя! - шипел мальчишка. Злые слезы бежали у него по щекам, смывая грязь. -Ну, что ты, ну, куда ты, - шептал Гаццатан, все жестче пресекая попытки вырваться. Было даже удивительно, что это оказалось так трудно. -Убю! -Да что у тебя с языком-то? - Марвик сдавил чуть ли не птичье горло. - Ну-ка, покажи. Ну-ка, что у тебя там? Мальчишка засипел. Лицо его сделалось красным. Глаза закатились, пугая слепыми белками. Гаццатан раскрыл ему рот, сдавив щеки свободной рукой. За мелкими зубами, словно пленка, желтела какая-то непонятная складка. Марвик нащупал, зажал ее пальцами. Под давлением пленка треснула, поползла наружу, брызнув кровью. -Ну, вот... Очнувшийся мальчишка сомкнул челюсти. Вернее, попытался. Зубы впились Гаццатану в костяшки. -А-с-с... - марвик скривился от боли. - Что ж за зубы-то у тебя!? Он попытался освободить руку, но не смог. Голова мальчишки моталась в такт движениям, трясла колечками желтых волос, темные глаза обжигали яростью. Из уголков губ красными рожками поползла кровь. Прокусил, гаденыш, подумал Гаццатан и направил ладонь мальчишке в лицо. -Я — сталь. Невидимый меч, дохнув холодом, раздвинул пареньку челюсти, раскрошил один из зубов. Вынимая пальцы, марвик дорвал странную складку. Мальчишка заскулил. -Так-то, - сказал Гаццатан. Кусочек кожи, бледный, почти прозрачный, почему-то казался знакомым, недавно виденным. Марвик поискал глазами — головы, помост, плаха, прах, избы. Нет, ничего похожего, и все же, все же... Мальчишка, скатившись с колен, съежился у его ног. -Ненавижу, - вдруг ясно сказал он. -Бывает, - согласился Гаццатан. Он поднялся, обошел вокруг, собирая головы. От вращения указательного пальца они, подскакивая, устремлялись за ним - маленькое, круглое, следующее по пятам воинство. Стук-постук и шорох земли. -Э, погоди-ка. Взгляд Гаццатана зацепился за сморщенную оболочку семени. Он поддел ее сапогом, нарушив, чуть вывернув. Плеснула вода. Выворот слабо зажелтел. Гаццатан усмехнулся. Если и вела его злая судьба по жизни, то это был ее очередной сюрприз. Хотя можно, наверное, было и сразу догадаться, еще вчера. Но он тогда спал на ходу. Гаццатан повертел складку в пальцах. Смял. -Вот как получается. - Он обернулся к мальчишке: - Так ты, значит, семечко? Мальчишка сел. -Я сдеру с тебя кожу, - серьезно произнес он, - я подвешу тебя на своих ветках и дам прорасти своим костям. Ты будешь просить о пощаде... -Очень может быть, - сказал Гаццатан. -Я придумаю десять тысяч казней... -Не слишком ли много для меня? Мальчишка улыбнулся. В руке его зачернела давешняя железка. -А этим я выковыряю тебе глаза... Марвик пожал плечами. -Через тринадцать дней. Если получится. Солнце высоко поднялось над частоколом. Крутилась пыль. Мертвая деревня провожала прое-мами окон и скулежом незакрытой двери. Головы бежали за Гаццатаном как дворовые псы. Языки высунув. Яму для них он видел по дороге сюда. Хорошая была яма, с песчаным козырьком, от вывороченного дерева осталась. Только наступи, и никакой лопаты не надо. Вот туда. Гаццатан протиснулся в щель между воротными створками. Оглянулся в последний раз. Мальчишка застыл со своим недоножом у колодца. -Ну и чего стоишь? Мальчишка сплюнул в ответ. -Сам не пойдешь, связь потянет, - сказал Гаццатан. -Развешу твою кожу над кроной своей... -Как знаешь. Семечко за ним с неохотой, но пошло. Держало расстояние в двадцать шагов, топая строго за спиной. Не приближалось. Семечко. Мальчишка. Чуть-чуть Вьюшка, чуть-чуть сам Гаццатан. Плохо или хорошо, кровь марвика Йоса Гаццатана сделала свое дело. Совершенно чуждое человеческому миру существо приобрело человеческий вид. Пусть и только внешний. Пока Гаццатан шагал к яме, пока складывал и хоронил головы, пока срезал ножом дернину и укладывал ее на песчаный холмик, пока заговаривал, ему думалось, что в этом очеловечивании и кроется издевка. Ну как дрогнет рука через тринадцать дней: не семечко убиваешь, мол, мальчишку, кровь свою. Может, и зло, но в чем-то уже родное. Вот тут-то и конец. С другой стороны жалости не дождешься. Как там: развешу кожу... И ведь развесит. Распялит. Угнездится, пустит корни, насосется тьмы. Тьмы здесь много, и зла через край, ручьев вот нет совсем. Гаццатан прихлопнул последнюю дернину и встал. Мальчишка в отдалении встал тоже. Солнце разошлось, пекло и жарило, даже шект пришлось снять, свернуть и приторочить к суме. Дорога, зарастающая травой, вела в обход голого, безлесого холма. Деревня скрылась из глаз. Какое-то время округа, обжитая людьми, еще будет казаться ухоженной и безопасной, но незаметно захиреет, ели да чешуйники подомнут поля, прорастет стервень, по обочинам заведутся какие-нибудь пискуны и жадицы, а там и частокол даст слабину. Из ночи в ночь, потрескивая, начнут проседать крыши, бревна обовьет и растащит вьюнок, мохнатая черная гниль приживется в углах. Если, конечно, кто-то не поселится вновь... Гаццатан вздохнул и сошел с дороги на распаханный склон холма. Пинок, другой — и покатились из борозд сморщенные картофелины. Мелкие, серые, усыпанные «глазками». Впрочем, не привыкать. Он собрал их в ладони, штук шесть или семь, с одной обмахнул землю, сдернул ладонью тонкую кожицу, вгрызся зубами. Картофелина была еще сладкая, но худосочная. Горло болезненно дернулось. Мало влаги! -Хочешь? Гаццатан неглядя бросил картофелину за спину. -Что это? - услышал он погодя. -Люди это едят. Он дождался негромкого хруста, затем остатки картофелины ударили ему в затылок. -Гадость! -Как и ты, - сказал марвик. - Как и ты. С холма он спустился в ложбинку, земля стала темнее, зыбучей, казалось, она клокочет под подошвами, едва сдерживаясь от ярости. Ну, ступи, человечек, словно говорила она, ступи еще, и я разверзнусь под тобой, дай только срок. Кончилось человеческое. Началось чуждое. Гаццатан не знал, кто и за что здесь вел войну. Тьма веков, не у кого спросить, негде прочитать, разбуди камни, и те смолчат - молоды. В коротких видениях, которые Гаццатан порой ловил, понятного было мало: раскачивалось ночное стоглазое небо, шипел огонь, взлетал и опадал охрой, тряслись горы от поступи многоруких великанов, тянулись навстречу им молнии, вилась вокруг мошкара — стрекозиные крылья, стальные нагрудники. Звенела боль. От отголоска ее холодел затылок и сжимались, будто живу ломали, кулаки. Тьма веков, какая тьма веков! Все сгинуло, а ядовитое наследство так и залегло между человеческим миром и пустынными землями. Покореженное, измочаленное, исковерканное. Но живое. Заполдень наконец нашлась канава с водой. Вода была черная, масляная, с синюшной пенкой, но Гаццатан обрадовался и такой. Оборвал стервень, отогнал притаившегося коряжника, готового напасть на ногу, сел на краю. -Я — свет. Ладонь застыла над тьмой. Мальчишка в отдалении пинал колючий куст. Семечко, поправился Гаццатан, не мальчишка - семечко. Древнее, рожденное на крови. Зло. Вода быстро посветлела, но тут же затуманилась, словно грязь со дна поднялась к поверхности. Марвик покряхтел, поменял позу. Опустил пальцы ниже. Не желаем, значит. Упорствуем. -Я — свет. Он чувствовал, как под ладонью продавливается невидимое, бессильное перед ним нечто. Сопротивляется, щиплет, пищит неслышно. Могло бы - отравило, разъело, высушило. Утопило наконец. Но — не могло. Не по зубам марвик Йос Гаццатан таким существам. Канава сердито выдула пузыри. В темной воде вновь появилась светлая промоина размером с плошку. А плошка у Гаццатана есть, даже не глиняная, а жестяная. И бурдючок есть. Он торопливо наполнил мутной, белесой водой и то, и другое. Ее, конечно, еще очищать и словом, и огнем, но главное — вот она. Вода. Промоина постояла еще немного и закрылась, будто темные веки сдавили слепой глаз. Марвик хотел было умыться, но раздумал. Еще вылезет на рожу подарком язва какая-нибудь, своди потом, корячься. Уж мы без этого... -Эй, - позвал он мальчишку, - кашу будешь? Семечко повернуло желтоволосую голову. -Дрянь. Когда я прорасту, то сломаю тебе сначала одну ногу, потом руку, и протяну их над кроной, чтобы только жилы держали... Колючий куст сотрясся в подтверждение. -А каша? - спросил Гаццатан. Мальчишка бросил терзать растение, подступил, вскинул подбородок. Марвик заметил на руках и ногах свежие царапины. -Зачем ты превратил меня в это? -Не знаю. Кашу будешь? Для привала Гаццатан выбрал вершинку соседнего холма — спекшаяся твердая почва, щетина ломкого кустарника, никого и ничего больше. С восточной стороны тянуло злом, но слабо, то ли расстояние было большое, то ли тварь там имелась неподвижная, вросшая. Каблуком Гаццатан очертил круг, сбрызнул водой. -Я — власть. Замыкаю на тьму, на зло, на ползучее и ходячее, на живое и мертвое, на хмарь и тварь, внутрь хода нет. Мальчишка фыркнул, специально шагнул туда и обратно, из круга наружу, обратно в круг. -На тебя, увы, не действует, - объяснил Гаццатан. И пошел ломать ветки для костра. С вершинки был виден лес, подступающий с севера, косматый, дремучий, черный даже под солнцем. С черными же проплешинами. На юге желтело поле, неровное, с яминами и выворотами, будто вспаханное сумасшедшим землепашцем. Ходил землепашец — то борозду криво наладит, то по второму разу заглубится, а то и завертит плуг в сердцах. И вол его не лучше. На западе серел картофельный склон, бежал-завивался порезанный тенями волосок дороги, а на востоке... На восток мы и пойдем, решил Гаццатан, выпрямляя спину. Хрустнул веткой, оборвал. Гадину там все равно сковырнуть надо, нехорошая гадина, какая-то скользкая по ощущению. А это его работа. Восток плавал в мареве. Гадина, смутно видимая, высилась. Когтильщик? Шкрябень? Что-то новое? Марвик шагнул в круг, свалил ветки в центре. Мальчишка сидя хмуро изучал полученные царапины. -Дурацкое тело. -Обычное, - сказал Гаццатан. -В нем больно. Гаццатан выложил ветки неровным колодцем, часть набросал сверху, на них поместил плошку с водой, окунул пальцы. Вода пыхнула дымком. -Разве ты знаешь, что такое больно? Мальчишка хмыкнул, расчесывая ногу повыше колена. -Хочешь убить, а не можешь. Хочешь бежать, а не можешь. Хочешь расти, а не можешь. Все это больно. -Потерпи, - сказал Гаццатан. Он провел мокрой ладонью по лицу. Капельки воды повисли на бровях, кончике носа. Сдавило и отпустило виски. Небо на мгновение выцвело, тонкая черная вязь проступила на нем. Нити боли, нити ненависти, узелки смертей. Какие-то тянулись за горизонт, какие-то плясали рядом, какие-то были оборваны. Новые узелки если и были, то мелкие. Гаццатан выдохнул, тряхнул головой. Вязь померкла. -Я — огонь. От щелчка пальцев заплясали на ветках язычки пламени. Припасенное зерно — в плошку. Немного сморщенных ягод — туда же. Раскрошить остатки сухаря. Мальчишка, придвинувшись к костру, нюхал запахи. -Это что? -Каша, - ответил Гаццатан, помешивая в плошке деревяшкой. -Урчит, - мальчишка (семечко! семечко! - сказал себе марвик) потыкал себя в грязный живот. -С чего бы? -Дурак! Гаццатан подложил в огонь веток. -Еще скажи — убью. -И убью, - негромко произнес мальчишка. - Созрею, вырасту, выпью всю твою силу. Сделаю тебя беспомощным, как ты меня. -Я — хороший марвик, - сказал Гаццатан. Мальчишка только губой дернул. Солнце сместилось. Редкие облака стали ему эскортом. Было тихо и безветрено. Гаццатан черпнул деревяшкой каши, поймал грозящий свалиться комок ртом, обжегся, покатал на языке — почти готова. Сладкая, но с кислинкой. Костер прогорал. Осторожно сдвинув плошку, Гаццатан выложил к углям картофелины. Каша дышала паром — впору захлебнуться слюной. Мальчишка стукнул по плошке веточкой: -Дрянь, наверное. -Попробуй, - сказал Гаццатан. Мальчишка сглотнул. Веточка словно случайно ткнулась в кашу и с каплей на кончике вернулась к семечку. Быстрая работа зубов — и веточка полпальца потеряла в длине. Марвик кинул деревяшку в плошку. -Что ты веточкой... Мальчишка блеснул глазами. Гаццатан повернулся к костру спиной и принялся заговаривать воду в бурдючке. Чиста и прозрачна, будь светла и холодна... Деревяшка заскребла по жести. Сон был ярок. Вьюшка упал, Вьюшка хнычет, Вьюшка тянет руки. А где-то за ним — пожар. И плывут, плывут пахнущие горелым мясом струйки. Давно такого не снилось. Гаццатан заскреб ногами, поймал землю в кулак, проснулся. Семечко, выгнувшись, лежало у потухшего костра, пустая плошка под ладонью встала набок. А отпирался: не буду, не буду. Гаццатан сел, выдернул из-под себя шект и замер. Низкое солнце над холмом надвое делила приземистая фигура. Черная на красном. Марвик медленно поднялся. Фигура переступила в ответ, звякнули колокольцы на шляпе с широкими полями, колоколом мотнулась тяжелая мохнатая шуба, стукнул посох. Дервиш. Тварь осторожная, опасная, прилипчивая. Может плестись за тобой неделями, выжидая момента. Там я, здесь я, не спи, человек, дон-динь. Гаццатан встал у границы круга. Лицо у дервиша было мало похоже на человеческое, суженное в середине, оно расширялось в нижней челюсти, становилось прямоугольным и обрастало зеленоватой коростой. Вверх, к глазам с вертикальными зрачками тянулся узор из чешуек. Ни ушей, ни волос, иглы хвои и рот — прорезь. Шуба же — не шуба, нечто живое, подрагивающее, хищное. Под шубой — серая кора тела. Гаццатан, наглядевшись, усмехнулся. Показал рукой — уходи. Звякнули отрицательно колокольцы. Дервиш качнул посохом, указывая на мальчишку. -Отдай. Голос у него был низкий, глухой, словно сквозь толщу дерева слышимый. Он и был частично деревом. Дальним, сросшимся с тьмой родственником ели. -И что взамен? - спросил Гаццатан. -Жизнь. -А ты войди да возьми, - предложил Гаццатан. Рот дервиша треснул в улыбке. -Сам отдай. Мальчишка заворочался, поднял голову. -Ненавижу, - заявил он сонно. Солнце обожгло красным верхушки северного леса. Скоро закатится, а там — темнота, защитный круг ослабеет... -А знаешь, - сказал Гаццатан, подумав, - забирай. Не нужен он мне. -Разумно, - качнул шляпой дервиш. - Куда тебе с ним? Все равно потеряешь... -Только шубу-то заверни. -Хитрый! -Почему это? - возмутился Гаццатан. - Я круг разомкну, у тебя соблазн будет, спустишь свои рты зубастые... Снова звякнули колькольцы. Вертикальные зрачки сузились. Дервиш поскрипел, помялся. -Не хочу биться с тобой. Шуба зашевелилась, поползла за спину, открыв тело-ствол в лишаях смоляных наплывов. -Теперь отдай. Гаццатан поднял вяло сопротивляющегося мальчишку. -Куда? -Не дергайся. Держа за шею, он подвел его к прочерченной сапогом линии. -Сладкий, - сказал дервиш, притопнув, - вкусный. Он протянул трехпалую руку. Гаццатан подтолкнул семечко к нему. Оно наклонилось, теряя равновесие. И заступило. -Урод! Дервиш горел жарким, трескучим пламенем, шипела-дымила покоробленная шуба, ноги-коряги смотрели в закатное зарево — в еще один костер. Уже небесный. -Может и урод, - согласился Гаццатан. Он отодрал мохнатый ком, насквозь прокусивший дубленую кожу шекта. Повернул к себе слепой пастью, скривился и отправил в огонь. Пальцы его были в крови, лоб ободран, половина лица заплыла черным. -Ненавижу! Мальчишка кинул в марвика щепкой. То, что осталось от руки дервиша, темнело у него в груди. Пристанывая, он вытаскивал ушедшее глубоко под кожу дерево. Щепка, еще одна, и еще — все Гаццатану в глаза, в черную щеку. Гаццатан даже не отмахивался. Пусть злится. Сделать все равно ничего не может. Да и щепка — не шуба. А вообще — удачно получилось. -Я знал, что он не сможет тебя убить, - сказал Гаццатан, проигнорировав очередную прилетевшую в него деревяшку. - Он думал, ты обычный... -Все равно больно! - звонко крикнул мальчишка. -Куда ж без этого, - кивнул марвик. Отложив шект, он занялся своей правой ногой, перевязанной в брючине поверх колена. Ниже брючина была темная от крови. Ошеломленный, лишившийся руки дервиш успел-таки распустить шубу. Два огненных хлыста (Я — огонь!) перекрестили его на бегу, свалив колодой наземь. Но ком шубы, пусть и прореженный, ударил. Нет, подумал Гаццатан, больно не когда тебя бьют, а когда едят. Отрывают куски пастями. И растаскивают на части. Он завернул брючину. Мясо на голени было отожрано до кости. Чернели следы зубов. Кровь текла струйками. Эх, кулак засунуть можно. Бурдючок булькнул, вода пролилась на ногу. Зашипало, зашипело, заплевалось ядом. Гаццатан взвыл в голос, пеленая голень берестой да смахивая выползающую наружу пену. -Чтоб ты сдох! - пожелал мальчишка. -Теперь ты дурак, - сквозь зубы продавил марвик. - Я сдохну, и ты за мной... Связь же. -Урод! Гаццатан залепил бересту словом, ощупал черную половину лица. -Да, не очень красив. -Я тоже загоню в тебя дерево! И оно будет прорастать сквозь! Сразу несколько щепок ударили в марвика. -Что ж ты злой-то такой? -А ты? Гаццатан задумался. Сбрызнул из бурдючка лицо, плечи, повернулся, курясь дымком, некрасивый, крупноглазый, с тяжелой челюстью. -Мне приходится. Я чищу этот край. Дервиш, догорая, треснул. Звякнул колоколец. Сноп искр взвился к потемневшему небу. Откатился, нырнул по склону вниз посох. -Здесь одна щепка не выковыривается, - сказал, помолчав, мальчишка. -Ну и ходи так. -Урод! -Ладно, - протянул руку Гаццатан, - подойди ближе. Поймав глазами отблеск пламени, мальчишка подступил — живот в потеках крови, ранки гусеницами расползаются в стороны. Заноза темнела смутно. -Повернись к огню, - сказал Гаццатан. Семечко повернулось, подставив взгляду просвечивающие сквозь кожу ребра. -Так, погоди, - Гаццатан плеснул воды, стирая грязь и кровь рукавом рубахи. - Живот напряги. Мальчишка надул щеки. Деревяшка шевельнулась и словно живая утянулась вглубь - не зацепишь. -Она там, похоже, как крючок сидит, - сказал Гаццатан. Пальцы его станцевали около занозы. -Больно, - буркнул мальчишка. -Знаешь, - сказал Гаццатан, подняв голову, - я вот сейчас пытаюсь помочь тебе и спрашиваю себя: а зачем? Кто ты или что ты? Зло. И я тогда кто получаюсь? Мальчишка засопел. -А я получаюсь идиот, - Гаццатан прижал ладонь. - Все, не шевелись. Было жутко ощущать семечко — клокочущее черное нечто, медленно проворачивающееся под рукой, хищные жгуты и ленты, спящие зубцы и лезвия, созревающие шипы. Деревяшка и то казалась светлым пятном. -Я — клещи. Небо тоже было темное, как семечко внутри. Но на нем были звезды. Звезды складывались в созвездия, в путеводную Стрелу, в лежащую на боку Чашу, в бегущего за Охотником Пса. Дервиш догорел и рассыпался. Ногу дергало, половину лица кололо, словно она лежала на углях. Впрочем, боль не имела власти над марвиком Йосом Гаццатаном, а вот бессоница... День прошел, думалось ему. Осталось двенадцать. А затем? Кто первый почувствует, что связи больше нет? Гаццатан скосил глаз. Мальчишка спал или притворялся спящим. Его, лежащего за кострищем, не было видно, но дыхание марвик слышал. Ровное. -И чего не спишь? - спросил он, подкладывая ладони под затылок. Мальчишка молчал долго. -Не знаю, - сказал он наконец. Гаццатан уловил движение воздуха. В темноте, если вглядываться, мальчишка, похоже, приподнялся на локте. Вон плечо, а вон кочанок головы. Был бы Вьюшка... -Звезды видишь? Шорох. -Думаешь, я тебя не убью? - спросил мальчишка. -Сможешь — убьешь. Или я тебя. Как дервиша. -Ты зря меня превратил. -У меня не было выбора. Ты бы ушел, пророс около людей и всех их уморил. И дальше бы морил. А кровь, видишь... -Что кровь? Гаццатан стер с лица кривую усмешку. -Это древнее знание. Будто семечко можно привязать к себе кровью. Связать накрепко. Только я не знал, что ты будешь похож... Он замолчал, закусил губу. Звезды в вышине вспыхнули и задрожали, как бы еще по щекам не потекли. Ой, нет, сердце, молчи! Сколько лет не было тебя, что ж ты сейчас проклюнулось? -Ты слабый, - с удовлетворением сказал мальчишка. -У тебя будет шанс проверить. -Я проверю. -Ага. Гаццатан повернулся на бок. Утром он кинул мальчишке кусок дервишевой шубы. -Одень хоть. Я почистил. Мертвая. Мальчишка сморщился. -Воняет. -Зато голым ходить не будешь. -Я тоже буду вонять. -А как же, - согласился Гаццатан. - Это завсегда. С вами по другому не бывает. Они спустились по склону, поросшему жесткой травой. Впереди, в дымке, плыли в никуда крючковатые деревца, а выводки серых камней, будто зубы, пробивались из земли то слева, то справа. Один раз наткнулись на тележное колесо. Злом тянуло все отчетливей, и оно, учуяв их, было полно ожидания. Мальчишка озирался, не замечая, как густеет дымка и как ноги сами ведут его в нее. Гаццатан позволил и себе шагать не сопротивляясь. Заманные нити, мягко обвив щиколотки и кисти, натягивались и ослабевали, создавая иллюзию свободного хода. Нить на шее не давала повернуть голову. Иди, человечек, сам-сам-сам. Обрывались нити легко, только также легко к тебе липли новые, и уже не одна, а две-три, нить в ушах, нить в волосах, и застит глаза — беги куда хочешь. Сам-сам-сам. -Стой! - крикнул Гаццатан мальчишке, когда впереди забелели кости. Дымка плавала кругами. Наполовину ушедший в мох скелет скалил остатки зубов. Темнел рядышком дорогой пояс с серебряными плашками — чье-то будущее сокровище. Мальчишку покачивало, звало вперед, но он стоял, пойманный словом и потихоньку оплетаемый нитями. Брови сведены, губа закушена. Чистое «Убью!». Тварь хоть и маскировалась, спрятать себя целиком уже не могла. Стоило поднять глаза — и вот он, пучок черных, чешуйчатых шупалец подрагивает над дымкой. Сделай лишний шаг — задрожат загнутые когти на концах, чуть оттянутся да и нырнут вниз. Что шект, что щит — не спасет. Когтильщик. Дальний родственник семечка. Гаццатан смочил ладонь водой из бурдючка, отер лицо. Узелки смерти вновь проступили перед глазами. Несколько новых появилось на севере. Два — западнее. Здесь, в дымке, их имелось за дюжину. И боли было целое озерцо. Отожравшаяся тварь. Судя по насыщенному черному цвету узелков, совсем недавно убила четверых. Кто это был? Только что выселенная семья? Торговцы? Охотники? Дети? Гаццатан стиснул зубы. Так, что едва смог разжать их, чтоб глотнуть воды. Ненависть растеклась по жилам. Когтильщик заволновался. Сквозь дымку проступило его тело, черное, лоснящееся, вверху сплелись и расплелись щупальца. Натянулись нити. Ну же, человечки, что же вы не идете? Гаццатан, чуть подступив, усмехнулся. -Теперь стой и смотри, - сказал он мальчишке и провел перед ним черту. - Стой, смотри и не суйся. Нити, опутавшие семечко, лопнули и увяли. Когтильщик встревоженно, веером, развесил щупальца. Одно, словно на пробу, выстрелило в землю рядом с марвиком. Прогудел воздух. Взлетел, брызнул, посыпался вниз мох. Закрутилась, раздалась дымка. Не хватило длины щупальца, не хватило. Значит, скелет — ориентир. -Убьешь его? - спросил мальчишка. -Обязательно. Гаццатан прикинул расстояние — шагов шестьдесят до жирного ствола. Камней мало, канав вовсе нет. На деревцах — только удавиться. Придется петлять. Он подышал, готовясь. Ненависть выплавилась в мрачную решимость. Мальчишка глядел серьезно. Шуба — юбкой на бедрах. -Я — множество! Одновременно со словом Гаццатан бросил себя вперед. А слева и справа, и дальше по кругу — бросились вперед фантомы, десятки Гаццатанов, чуть прихрамывающих, в рваных штанах. С опухшими лицами. И каждый разевал рот, каждый взмахивал руками, каждый норовил добраться до когтильщика первым. -Я — множество. Гаццатан бежал. Ногу поддергивало. Глаза выбирали путь. Рядом с ним бежали еще двое — ошалелые, побитые, в синяках. Орали: -А-а-а! Когтильщик на мгновение растерялся от обилия целей. А затем щупальца засновали черной смертью, разрывая мох, пронзая Гаццатанов, промахиваясь и выбивая искры из камней. Воздух свистел. В воздухе проносились чешуйчатые тени. Кости скрипели под сапогами. Вправо. Небольшой крюк. Влево. Где тварь? Ага. Один из фантомов, бегущих рядом, упал, рассеченный надвое. Второй отдалился, уворачиваясь от двух щупальцев сразу. Гаццатану вскользь, чешуей, ободрало плечо. Сколько было тех самых опасных мгновений — пять? шесть? Оставшись один, на бегу он отбивался от щупалец словами. И слабел, слабел, слабел. Я — щит. Я — щит. -Я — смерть! - заорал он, скатываясь в яму, из которой когтильщик рос. Гниль, вонь, черепа и змеи позвоночников. Когтильщик, содрогаясь, потек ядом. Миг — и встопорщились тонкие иглы. Еще миг — и брызнули в Гаццатана. Окунувшись в гниль с головой, марвик захохотал. -Я — смерть! И пошел по кругу, из последних сил взрезая невидимым лезвием черную мясистую плоть. Она выворачивалась, под ноги потоком хлестала липкая жижа. Приходилось, скалясь, выдирать сапоги и кроить когтильщика дальше, замыкая концы разреза. Щупальца дрожали в вышине. -Я — смерть! -Видишь? Он волочил мальчишку от трупа к трупу. Их, недавних, когтильщик объел не до конца, кому ногу вырвал, кому живот выел, кому лицо. Гаццатан был грязен и, наверное, страшен, с Гаццатана текло, и мальчишка не сопротивлялся. Они переступали через мертвые щупальца и бродили по кругу. Когтильщик лежал и без дымки казался голым. -Видишь? За это — всех вас... Всех, до единого... Бессмыслено таращились черепа. Им, наверное, было удивительно: один человек чуть ли не носом тыкает в них другого. Затем Гаццатан устал. Отбросил мальчишку, сел на камень. Руки повисли вдоль тела. Яма с корнями парила, как недавняя каша. -Дурак, - произнес наконец мальчишка. -Да что ты видел? - марвик медленно повернул голову. Ему казалось, на шее висит мельничный жернов и клонит к земле. - Что ты увидишь вообще? Жизнь? Прорастешь тварью... - Ухмыльнувшись, он погрозил пальцем. - А я не дам. Нет, не дам. И сполз с камня. Мальчишка подошел и пнул его, спящего. Хотел пнуть еще, но передумал. Занялся свой железкой. Проснулся Гаццатан ночью. Зашарил по мху, привстал и тут же сморщился от идущего от когтильщика запаха. Запаха мертвечины и кислятины. -Где бурдюк? Мальчишка, сидящий неподалеку, не ответил. Нахохлившись, он смотрел во тьму, на едва видимую, изогнутую линию далеких холмов. -А сума где? -Я не брал, - сказал мальчишка. -Это понятно. Гаццатан кое-как поднялся. Пригибаясь, заходил вокруг, пытаясь найти свои вещи. Под ногами хрустело и проминалось. Хоть глаз выколи, не поймешь, где тут что. -Я вот здесь бежал... - принялся вспоминать марвик. Сухость драла горло. Кости. Вот эта вот взрытая когтем борозда... Еще одна. Деревья... Что за деревья? Все на одно лицо! Скрюченные... Нет, бесполезно. Может, он и не здесь бежал. Утром... -Я есть хочу, - подал голос мальчишка. -Я тоже, - Гаццатан остановился около семечка. - Только еды нет. -И что теперь? -Я потерплю. -Урод! -В суме была картошка печеная. Но ты ж ее не ешь. Камень, на котором сидел мальчишка, был большой, плоский. Гаццатан опустился на свободный край, оставив прореху, чтобы не касаться локтями. Ветерок относил запах когтильщика в сторону. Сидеть можно было долго, ежиться, ждать рассвета, смотреть, как ночь играет оттенками неба на горизонте. -Вот, - сказал мальчишка. В руке его качнулась сума. -Ага, - хмыкнул марвик. Камень-исковик, мята, мел, совсем огрызочек. Картофелин на дне сумы было три. Две большие, одна — на полпальца. Кому маленькую? Ясно кому. Гаццатан усмехнулся. -Держи. Две картофелины легли в детскую ладонь. -Только кожуру счисти. Хотя можно и с кожурой. Мальчишка закивал, затряс выцветающими лохмами, тут же набив рот. Подрос, подумал грустно Гаццатан, вытянулся, сделался чуть шире в плечах. Еще десять дней, а там... Он кусал свою картофелину медленно, долго держал во рту. -Я феф нефофя... - начал мальчишка. -Прожуй, - оборвал его Гаццатан. Над деревцами гуляли огоньки. Неопасные, робкие. Было даже красиво. -Я ведь необязательно прорасту, - сказал мальчишка. - Я ведь семечко, я сам могу выбрать себе личину. -Такое бывает, - согласился марвик. -Я и дервишем могу... -А какая разница? Ты же только и знаешь: прорасту! убью! Жрешь мою еду, а сам думаешь, как мою силу пить будешь. -Ну и думаю! -Если бы не уур-тан... Гаццатан сплюнул прилипший к картофелине уголек. -Они сильнее меня? - обернулся мальчишка. -Да. -А тебя? -И меня, наверное. Полулюди-полу... даже не знаю, кто. Может и не люди вовсе... Сеятели... Что-то дикое в них, жуткое, чего я не могу разгадать. -Я от них родился? Гаццатан запрокинул голову к звездам. -Да, - сказал. - Уур-тан убили всех людей в деревне и призвали некрому. А там родился и ты. -Я им, видимо, нужен? -Ты? - усмехнулся марвик. - Им нужна только смерть. Но не бойся, тебя бы они не тронули, они своих чувствуют. -Я и не боюсь, - буркнул мальчишка. -Да я так... Гаццатан протянул руку к вихрастому затылку. Хотел взъерошить, но в последний момент опомнился. Дурак ты, марвик Йос Гаццатан! Следующий день шли перелесками. Ветер играл травами, прыскала из-под ног бессильная мелочь, солнце пряталось за тонкой облачной пленкой. Воды в найденном бурдючке оставалось глотков на шесть. Дважды они выходили на заросшие дороги, один раз наткнулись на старое пожарище. Людей в этом крае давно уже не было. Зато было где применить себя изгнанному изменнику. Молодой когтильщик, колючие чарун-шары, болотные трещотки — всех их Гаццатан отправил обратно во тьму. Если бы не чистил здесь раньше, вряд ли бы справился. А мальчишка только наблюдал исподлобья. Да ножик свой теребил. Гаццатан все ждал: воткнет-не воткнет в спину? Пока обходилось. -Куда мы идем? -В Палин. -Это город? -Да, пограничный городок. -А зачем? -За живой. За водой. А еще Гаццатану хотелось притащить семечко к эвин годдару. Вот, сказал бы он, что там растет. Вот, что убивает. Эвин годдар бы не понял, конечно, рассмеялся. Что ты, мол, мне детей показываешь? И тогда Гаццатан на несколько мгновений заставил бы семечко прорасти. Чтобы шипы и зубцы, когти и пасти, ветви и кости. Чтобы тяжелые щеки наместника области обрели меловую белизну, а жирный рот приоткрылся в беззвучном крике. И глаза чтобы из орбит... Вечером Гаццатан приманил мышей. Место для ночлега было выбрано хорошее, не тронутое смертью, может где-то рядом и ручей был или речка подземная. Жучки ползали безобидные, мелкие бабочки вились над неказистыми цветочками. Будто в прошлой жизни. Трубочка из ломкого стебля, сухие губы. Мальчишка лежал в очерченном круге, подмяв траву, вдыхал летние запахи, косился. -А что делаешь? Гаццатан щепкой провертел в стебле рядком несколько отверстий. -Готовлю ужин. -Картошки не осталось? -Откуда? Мальчишка вздохнул. -Жалко. Печеная — вкусная. -Помолчи, а? Гаццатан выдул первые звуки. Резкие, безыскусные, тоскливые. Поморщился. Принялся ковырять внутри подобранной палочкой. -А кто такой Вьюшка? - спросил мальчишка. Марвик чуть не раздавил дудку в пальцах. Царапнуло сердце. -Это не твое дело. -Ты звал его прошлой ночью. -Ну, звал. Снилось, вот и звал. Гаццатан снова поднес дудку к губам. На этот раз вышло лучше. Над жучками да бабочками, прерываясь, потекли переливы. Пальцы сновали по отверстиям, закрывая, открывая, задерживаясь. Фу-фи-фу-у-у! -Я найду и убью его, - сказал мальчишка. -Кого? - прервал мелодию Гаццатан. -Твоего Вьюшку. -Дурак, - спокойно сказал марвик и положил дудку одним концом на воткнутую в землю рогатую веточку. -Это почему? -Потому что его уже убили, - Гаццатан прикрыл глаза. - Теперь не мешай. Я — ветер. В лицо мальчишке дохнуло теплом. Пролетели мимо травинки. Трубочка в рогатине качнулась и заиграла вдруг сама по себе. Фу-фи-фу-у-у! Первую мышь, прибежавшую в круг, Гаццатан просто оглушил кулаком, бросил серое тельце семечку: -Свежуй! -Как? Мальчишка поднял мышь за хвост, с интересом рассматривая добычу. -Как-как! Ножом. Сначала голову, потом шкурку, затем требуху — вон. Вот так... Гаццатан опустил руку на вторую мышь. Камешком покатилась остроносая голова. -Теперь надрез вдоль... - он взял мышь в ладонь. - Здесь, на самом деле, легко снимается... С ладони закапало. Безголовое мышиное тельце зарозовело, расставаясь со шкуркой. Ф-фу-фи! - играла дудка. -А целиком что, нельзя? - спросил мальчишка. И поймал мышь ртом. -Ой, дура-ак! - протянул Гаццатан, когда семечко, переломившись в животе, исторгло серый ком обратно. - Кто ж так делает? -Я, - выдавил мальчишка. И, надув щеки, клокотнул горлом, сплюнул. Тягучая слюна провисла до земли. -М-да, - сказал марвик и насадил на прутик освежеванную мышь. Дни, казалось, утекают водой. Было тринадцать, осталось девять. Затем останется восемь. А потом меньше, меньше... Гаццатан брел впереди, мальчишка тащился сзади. Три мыши — скудный ужин. Кровь — не вода. Губы у Гаццатана потрескались и саднили. Сил было — вот как у той мыши. Кто бы на дудочке сыграл... Хоть и не в правилах марвика было обходить гнилые, смертью пахнущие места, а пришлось. Признавал, не соперник нынче. Но «сторожки» — вернуться - ставил. Иногда ему думалось, бессмысленно бороться с этой тьмой. Ее это край, ее земли. Оброненное, проросло. Где там корчевать в одиночку? Но корчевал. И не потому, что надеялся на помилование, на депешу с дозволением селиться в пределах империи. Не нужна была ему империя. Все в ней давно — пепел, развеянный по ветру. Ритта, Вьюшка, вера в справедливость. И не потому, что таково было указание собравшегося после бунта конграта и Таан-Тугедора. Он вполне мог бы сидеть себе в Палине, изредка, в одну руку, выбираясь почистить близлежащую местность. Кто бы ему запретил? Почему тогда? Просто ничего, кроме бессмысленной этой борьбы у него не осталось. А еще были люди, которые выбрали этот край, как вид изощренной казни. Бунтовщики от голода. Вынужденные переселенцы. В столице, наверное, уже и забыли о них. Гаццатан свернул, обходя заросли шипастых кустов. Усмехнулся. Таан-Тугедора бы сюда. Великого. Жирного. Кто бы ему здесь дни продлил? Обычным зрением — кусты как кусты. А подними выше голову. Видно? Не видно? Ну, извините, великий. Сеточка такая. Сонные нити. Да, вы правы, конечно же, способности нужны, чтобы увидеть. Но вам-то незачем, у вас марвик на марвике... -С кем разговариваешь? - нагнал его мальчишка. Волосы выгорели, нос облупился. -Сам с собой. -А твоего Вьюшку здесь убили? -Нет. Далеко. -Я похож на него? Гаццатан усмехнулся. -Внешне. Но он точно никого не хотел ни загрызть, ни прорасти. -Значит, слабый был. Какое-то время они молча шагали по пыльному полю, из которого прорастали завитки чахлой травы. Гаццатан пинал попадающиеся на пути камешки. -Иногда слабость одних дает силу другим. -Когда сожрешь, да? - уточнил мальчишка. Гаццатан вздохнул. -Да где тебе понять? У тебя тьма одна внутри. Тьма и тьма. Я же видел. Ты совсем не похож на Вьюшку. -А я и не хочу... - нахмурилось семечко. Поле, скособочившись, пошло под уклон. Справа громоздились камни, валуны один другого больше. Внизу желтела дорога. Вроде бы наезженая. Палин приближался. Земли человеческие. Идти стало легче. Словно до этого путы были невидимые на ногах, растягивались, но не рвались, смиряли шаг. А сейчас — топай да топай. -А знаешь, как я тебя вижу? - спросил, щурясь, мальчишка. - Ты — дерево. Старое, серое. Сухое. Вредное. Такое... Он замолчал. -Какое? - вздернул бровь Гаццатан. -Почти мертвое. Скоро треснешь. -Это бывает. Костер первым заметил мальчишка. Глазастый оказался. Молодняк осиновый да ракитный на холмике зрение путает. Дымок вьется жиденький. И колеи заметены. Потом Гаццатан уже и телегу углядел, а за ней вторую, с крашеным дощатым задником. И лошадей. -Добрый путь, - вышел он к костру. Мужиков было четверо. Один, с куцей бороденкой, за топор схватился. Второй — молодой, круглолицый, безусый — копье самодельное наставил. Третий, в мешковатых штанах, в телегу полез. То ли за самострелом, то ли за еще какой штукой. И только четвертый, основательный, руки развел, заулыбался: -Йося! Марвик мой дорогой! -Здравствуй, Хмет. -Кто это с тобой? Гаццатан обернулся. -Семечко. Сейчас не опасное. -Ну так садись! Глядя на Хмета, мужики поубирали оружие. Поклонились кто во что горазд, ломая высокие соломенные шапки. -Долгой жизни, эвин марвик. -Светлых дней. Гаццатан принял поклоны. -Смотрю, два круга вычертили. -А как же! - Хмет кивнул на мужиков. - Учу вон. Сначала большой круг — телеги. Потом малый круг — люди. Вязки сипун-травы да замок-травы. И огонь. Гаццатан покивал. -Не шатался никто? -Да маячила тень какая-то. Но близко не совалась. Мы еще водой сбрызнули. А так тихо здесь. Мужики, расправив холстину, принялись выкладывать на нее нехитрые припасы. Хлеб, сыр, огурцы, лук. Сало. Потеснились, когда марвик подсел к трапезе. -На-ка! - он кинул мальчишке луковицу. Хмет проследил, как семечко ловко ее поймало. Хмыкнул. Ели молча. Сопели, пластали сало, клали на хлеб, жевали. Хрустели огурцами. Вместо воды был травяной настой, терпкий, с горчинкой. Пили из долбленых кружек, мочили бороды. Хмет, как старший, поглядывал по сторонам. Мало ли, что марвик с тобой обедает, и на марвика бывает некрома... Мальчишке после луковицы перепал здоровый шмат сала. Он, как дикая зверина, отполз от костра чуть не в ракитник — там предпочел грызть, в одиночку. Только лопатки голые, острые ходили. Не урчал — и то хорошо. А под конец и разговоры потекли. Степенные, с паузами. Гаццатан не встревал, слушал. Мужики говорили, что на торговых постах опять стали загибать цены на медь и железо; что поселение Мозырь, отстроившееся близко от заставы на юге, сожгли, но вещи дали собрать; что до Пеляхи теперь быстро не добраться — гнездовье теневиков там обнаружилось, надобно крюка давать, а крюк тоже не самый светлый. В Пеляхах, однако же, вдовицы красивые... -Вы осторожнее, - сказал им Гаццатан, прощаясь, - Я тут деревни мертвые почистил... Но уур-тан ушли. -Не догнал? - спросил Хмет. -Еще догоню. Если будут люди, пусть в деревни селятся. -Да людей-то осталось... - Хмет отвел глаза. - Не пойдет никто. -Да убью я этих сволочей! - сказал Гаццатан в сердцах. - Убью! Скоро. -Так-то так... Чистой воды у Хмета было немного, но дал, не пожалел. Гаццатан часто спрашивал себя: есть ли конец у той злобы, что рождается в этих краях? Почему не иссякает? Чем подпитывается? Ведь растет, ведь тянется из земли, скользит из звериных чрев. Другими мерзкими способами появляется. Дервиши, когтильшики, вокасы, трещотки, кусты и трава. По памяти оживает? Отзвуком, отголоском, семенем древних битв? Не находил ответа. А потом задумывался: разве людское зло не такое же? Тоже зреет, тоже копится, тоже дает побеги. Вот и Палин — злой городок. Они вошли в него, когда всей связи осталось — шесть дней. Меньше половины. Стража Гаццатана знала — платить за вход, как изгнаннику, не пришлось. И семечко пустили свободно — с марвиком, поди, мальчишка. Кривые улочки. Канавная вонь. Сонные горожане. Гаццатан, чтобы чего не вышло, взял семечко за руку. Тускло поблескивает в детских пальцах заготовка для ножика — а ну как в дело пойдет? Нашлась же игрушка. За грязными стеклами человеческие фигуры казались пленниками домов. Смутные, бледные. Пугливые. Кто попадался на пути, спешил или свернуть, или вжаться в стену. Один марвик в крае, и тот бунтовщик. Не заглянешь под смоль волос. Не понравишься - возьмет да и перекрестит (я — меч!) своими ладонями. Гаццатан усмехнулся этой мысли — уж больно явно она прочиталась на лице прохожего, некстати ступившего с крыльца прямо марвику наперекор. Застыл ни жив ни мертв, ресницами хлопает. Семечку бок подставил. -Отомри, олух, - сказал ему Гаццатан, обойдя. Мальчишка вертел головой. То резные коньки крыш рассматривал, то на людей облизывался, то, задрав голову, нюхал запахи мясных лавок. Первым делом Гаццатан набрал воды. Хорошей. Чистой. Живой. Из родника, фонтанчиком бьющего на площади. Напился. Умылся. Брызнул на мальчишку. Тот заверещал. Далее прошлись по торговым местам. В лавках и лабазах Гаццатану был открыт кредит, оплачиваемый наместником области. Новый шект. Перчатки. Штаны с рубахой мальчишке. Может и зря, на шесть-то дней, но шубный мех почти облез весь. Семечко скакало, резало ножом деревянные бока прилавков, хохотало над возмущенно краснеющими, но не смеющими обругать продавцами. В узком проходе между серыми от мха заборами Гаццатан влепил ему затрещину. -Хватит! - прошипел. - Хватит уже! -Ненавижу! Синеватая полоска железа укусила Гаццатана в руку. Какая, собственно, боль? Ерунда, не боль. Но предплечье по разрезу набухло кровью. -Еще, - попросил марвик. -На! На! Новые укусы. Потекло ручейками, закапало с пальцев. Рубиновая капель. Неумело резал мальчишка, опасливо, однако же едва не до кости. -Легче? -Ненавижу! Кто ты такой? Что ты? - семечко замахнулось снова. - Ненави... Гаццатан перехватил руку. -Ай! -Хватит, - повторил марвик в кривящееся лицо. - Шесть дней — и все кончится. Или я, или ты. Чего ты злишься, а? Брызги Гаццатановой крови застыли у мальчишки на щеке и у виска. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Странное пытливое любопытство с одной стороны. Тьма и обещание смерти — с другой. Затем тьма моргнула. -Я... - семечко облизнуло губы. Раскрыло-закрыло рот, опять открыло. - Я тебя боюсь. И зажмурилось. Гаццатан пожал плечами. -Меня все боятся. Ладно... Он стряхнул кровь, заживляя раны, провел ладонью. За заборами между грядок ходили курицы, поблескивала вода в корыте, позвякивала цепь. -Ненавижу... Мальчишка, всхлипнув, не глядя выбросил нож в траву. -Знаешь, - сказал Гаццатан, - однажды Вьюшка мне тоже сказал: «Ненавижу». Не знаю, почему. Не помню. Помню, как что-то оборвалось внутри... Глаза его помню, потемневшие от злости. А почему — стерлось. Наверное, было что-то важное... До сих пор не могу себе простить... -Что не помнишь? -Что заслужил такое от сына. Выгнав горшечного мастера и запершись в гончарном дворе, Гаццатан делал живу. Мальчишка сначала ходил между холмиков глины, красной и желтой, и серой, как дождливый день, а затем, присев, принялся лепить что-то свое. Гаццатан следил искоса. -Я — жизнь. На каждую живу уходило полчаса. Две нелепые глиняные палочки с вдавлинами пальцев уже лежали на скамье. Третья холодила ладонь. Свободную руку Гаццатан мочил в подставленной плошке и кропил заготовку щепотью. -Я — жизнь. Кровь толчками отдавала в локоть и немного в шею. Горшечник ревниво наблюдал из-за ограды, подмастерья играли в камешки. Солнце нагревало плечи, пекло макушку. -Смотри. Мальчишка протянул Гаццатану неказистую фигурку, всю в защепках, в рогах и с двумя криво вылепленными — одна толще другой — конечностями. Тулово узкое, голова большая, ног нет. Вместо глаз — дырки палочкой проверчены. -Это ты? - спросил Гаццатан. -Нет, это ты, - сказал мальчишка. - Не видно разве? Свеженадетая рубашка — вся в глине, глина же в волосах и — желтой пиявкой — под подбородком. -Ну-у, - прищурился Гаццатан, рассматривая фигурку, - есть что-то отдаленно похожее. А себя-то можешь? Семечко фыркнуло. -Глины не хватит. Ночью Гаццатана разбудил «сторожок». Тревожный, поставленный на границе пустынных земель далеко на севере. Север. Гаццатан рывком поднялся. Луна светила сквозь щели в крыше. Заброшенный домик у крепостной стены часто принимал разный люд. Пол был замусорен, одна стена до черноты измарана углем, дощатый пол в одном углу отстствовал, зато имелся подкоп. И никакой мебели — сено и доски. Гостиницы бунтовщикам не положены, даже марвикам. Злой городок. Гаццатан снял суму с одинокого сучка. Три живы. Ох как мало, всего три. Еще четыре хотел сделать сегодня... Гребок ладонью внутри — исковик-камень застрял в пальцах. -Что такое? - поднял голову мальчишка. Солома в волосах, сон в глазах. Что он там, интересно, видит во сне? Все одно и тоже? Как растет? Как убивает? -Собирайся, - коротко бросил Гаццатан. Вода плеснула в лицо, оставляя ощущение стянутой кожи. Побежали в разные стороны ниточки с узелками, на запад, на восток, на юг. На север. Смерти. Жизни. Люди и нелюди. Гаццатан поднес исковик-камень к левому глазу. Мальчишка маячил за затылком, скрипел досками. Мешал. -Сядь пока. -То собирайся, то сядь, - проворчал мальчишка, но забился куда-то, может быть, лег обратно. Вязь, протаявшая сквозь крышу, в дырочку исковика казалась близкой, больше черточек, четче узор. Главное — не моргать. Гаццатан повел взгляд вверх, к северу. Проступали под вязью холмы, ленточки дорог, темные пятна лесов и полей. Щетинились зубчиками частоколов деревни. Там, где сработал «сторожок», место было глухое, чищеное, наверное, полгода назад. Уур-тан двинутся оттуда на юг, больше некуда — горы. Двадцать лиг — и будет первое поселение, Меллен, дворов восемь. К нему не успеть никак. Но вот ко второму, Большим Костылям, Гаццатан мог добраться первым. Мог! Тридцать лиг напрямки. По семь в день. Четыре дня. Уур-тан — сорок лиг. По десять в день. И день на Меллен. Пять дней. У Костылей и встретимся. У Гаццатана вдруг появилась уверенность, что так и произойдет. А дальше... Дальше он постарается всех уур-тан вернуть во тьму. -Первое, - обернулся он к мальчишке, - нам нужен большой бурдюк. За эти четыре дня Гаццатан устал, как никогда не уставал раньше. Он шел впереди, с бурдюком, привязанным за спиною, и чистил, чистил, чистил. Я — меч. Я — огонь. Я — ветер. Я — множество, и лед, и иглы, и молния. Он торопливо пил, споласкивал лицо и чистил короткий путь от Палина до Больших Костылей дальше. Первый день, второй. Короткий сон. Мало, мало времени. Надо успеть. Равнины сменялись лесом, за лесом тянулись изрытые тварями холмы, холмы обрывались песчаным речным берегом. И шагом, и вброд. За гнилой речкой, измазавшись в тине и вдоволь повоевав с какой-то неназванной гадостью, он выбрался на косогор, истребил вокасов, сжег теневой полог, заглянул на пустой хутор и опять углубился в лес. В глазах плясали узелки. Мальчишка брел следом, нагруженный припасами и сумой. Странное дело, почти не ругался. Переступал где надо, терпел, не жалел своих умирающих почти родственников, не ныл и валился без звука, когда марвик объявлял привал. На третий день Гаццатан заметил, что твари поумнее спешат убраться его пути. Что ж, он чистил глупых, мешая их кровь со своей, он был смерть с тяжелой челюстью, неотвратимая, неуязвимая, беспощадная. Бурдюк легчал. Когда на исходе четвертого дня они наконец издалека увидели Большие Костыли, живые, дымящие печными трубами, с огоньками факелов на частоколе, Гаццатан устало опрокинулся на траву. Успел. Костер разожгли на склоне у дороги. Мальчишка строгал подобранную в пути деревяшку своим ножом, щепками кормил пламя. -Завтра связь кончится, - глядя в сторону, сказал он. -Как завтра? - удивился Гаццатан. -Я чувствую. -Только давай после уур-тан. Мальчишка хмыкнул. -Ты думаешь, это так просто — захотел, и стало после? -Хорошо, я учту. Искры взвивались в темное небо. Посмотрев, Гаццатан не нашел ни Чаши, ни Стрелы. Пасмурно. -Знаешь, - сказал он мальчишке, - если ты уйдешь и прорастешь где-нибудь далеко, я тебя искать не буду. Семечко, помолчав, качнуло головой. Утвердительно, отрицательно — непонятно. Утро было розовое, свежее. -Не ходи за мной, - сказал мальчишке Гаццатан. Снял с его плеча суму, надел шект. Мальчишка стоял, опустив голову, теребил рубаху. -Ну что ты? - присел перед ним марвик. - Ни «ненавижу», ни «убью»? Семечко глянуло исподлобья. -Может, не сегодня? -Вот так ты очень на Вьюшку похож, - улыбнулся Гаццатан. И потрепал мальчишескую макушку. Он так и остался в его памяти: застывший у кострища паренек, пробующий грязной ступней землю. Беловолосый. Хмурый. Виноватый какой-то. Когда до Больших Костылей оставалось шагов семьдесят, ворота вдруг треснули расширяющейся щелью. Вот дураки, подумал Гаццатан. Убью. Он трусцой побежал навстречу, мечтая открывшему дать в морду. Песок скрипел под сапогами. Злость скрипела на зубах. -Нельзя, нельзя! - закричал Гаццатан на бегу, взмахивая рукой. Его, конечно же, не услышали. Его, в сущности, и некому было слышать. Он встал как вкопанный, разглядев, что вся деревня, все Большие Костыли стоят в воротах. Все. Дети и взрослые. И беременные. И одноногие. Оловянноглазые. Нагие. Живые как мертвые. Стоят. Дышат. Розовые в свете солнца. Так вот почему, оторопело подумалось Гаццатану. И ворота, и одежды — все сами. Почти сами. Он увидел тонкие нити, идущие от них к нему за спину, дрожащие, черные, как у когтильщика. Куда идущие? Разворачиваясь, он крутнулся на носках. Вот и встретились. Косматые твари в упряжи. Высокие двухколесные повозки, занавешенные цветастыми тряпками. Полулюди, прячущие лица в обмотках. Косматые как тягловые твари. Палки и колокольцы. Красные юбки. Золотые шарфы. Мягкие ютти. Застарелая кровь в шерсти. Новая кровь в шерсти. И невидимые нити с узелками. Уур-тан. Тьма, корнями уходящая в землю. Гремели борта, скрипели колеса, шелестели шаги. Взмыкивали твари. Хыкали-рыкали голоса. Почему Гаццатан не слышал этого, пока шел? Потому что не должен был слышать? Справишься? - спросил он себя. И не удержался от того, чтобы пожать плечами. Один против всех. Такое уже было. Протяжный вздох поднялся над уур-тан в бледное утреннее небо. Остановились повозки. Остановились полулюди. Задушенно звякнул одинокий колоколец. Вышел вперед замотанный в грязно-синее, протянул короткую руку с указующим пальцем: -Шолгун. -Не шолгун, - поправил Гаццатан, - марвик. Марвик Йос Гаццатан. Замотанный сбил повязку с лица, открыв ноздри, впадины щек и широкий рот с ярко-красными губами. Зубы во рту были острые, как частокол Больших Костылей. -Марвик, - произнес он. - Мар-вик. -Да, - кивнул Гаццатан. -Ты здесь ходишь? В глазах замотанного не было ничего. Ни тьмы, ни зла, ни безумия. Пусто в них было — смотри, проваливайся, не находи опоры. Гаццатан с трудом отвел взгляд. -Я хожу. -Больше не будешь. -А люди? - спросил Гаццатан, мотнув головой в сторону застывшей в воротах деревни. Замотанный широко растянул рот. Уур-тан полукольцом расположились за ним, сжимаясь все теснее. Один, два, шесть, восемнадцать. -Ты не ответил, - сказал, чуть отступив, Гаццатан. -Это не их край. Но они станут семенем для здешней жизни. И ты станешь. -Ну уж.. Марвик опустил ладонь в суму. И испытал странное чувство. Не горечи, нет. И не страха. Сожаления, что все так получилось. В суме не было ни живы, ни воды. Ворох веточек да нелепая глиняная поделка. Семечко, видимо, подменило, когда несло. Испугалось за себя. Он даже успел бросить взгляд на застывшую на склоне у дороги фигурку. А потом стало некогда. Уур-тан были черные всполохи и смерть. Гаццатана ловили нитями и крючками, когтями и железом, и колокольцами, и черной мошкой, и мертвыми словами. Он отбивался, он танцевал, зажатый между повозками и воротами, из которых на него безразлично глазели Большие Костыли. Я — меч. Я — щит. Я — стена. Он хохотал, когда онемело правое плечо. Хохотал, когда боль вгрызлась в едва зажившую голень. И когда пальцы левой руки вдруг поплыли по воздуху в каплях крови. Эх, семечко, думал он. Вьюшка, Вьюшка... Мальчишка спустился к деревне, когда все было кончено. Четверо лежали на земле. Трое полулюдей и марвик Йос Гаццатан. Уур-тан расступились перед ним. -Ты свободно, киннах, - сказали ему. - Мы освободили. Расти. Мальчишка рассеяно кивнул. У тела марвика он опустился на корточки, потрогал острый нос, потеребил спутанные волосы. -Он мертвый? -Да. -Он ведь из-за меня умер, - сказал мальчишка. - Он бы мог вас всех... -Это не его край, киннах. Он должен был умереть. -А люди? - спросило семечко. Ему улыбнулись. -Не думай о них. Это жертвы Эннаксо, матери теней. Она родит еще одно киннах. Или тебе хочется есть? Мальчишка качнул головой. Пачкаясь в крови, он погладил мертвого Гаццатана по щеке. -Он был смелый. Знаете, - он нашел глазами того, с кем говорил марвик, - я решил, кем я буду. -Любой выбор достоин киннах. Лю... Первой брызнула щепой ближняя повозка. Что-то сжало ее и с хрустом переломило пополам; взлетела в небо косматая тварь, замычала и вдруг умолкла, шлепнулась грудой мертвого мяса; полопались нити, держащие людей; в невидимых объятьях заколотился и обмяк один уур-тан, второй... Большие Костыли вспухли ором, опомнившаяся толпа отхлынула за частокол. Ворота медленно стали смыкать створки. А нечто, не успокаиваясь, вздергивало повозки и ломало полулюдей, как жива ломается в руках марвика. Хруп-хрум. Дерево и тряпки сыпались дорогу. Звенели, раскатывались колокольцы. Замотанного в грязно-синее подтащило к мальчишке. Он повис в воздухе, чувствуя, как потрескивают ребра. И пустота заглянула в ясную правду. -Вспомни! Вспомни, кто ты есть! - вскрикнул уур-тан. -Я — Вьюшка Йос Гаццатан, - сказал мальчишка. - Я чищу этот край.
