Здравствуй, Света. Я пишу тебе с того света. Вернее для тебя он «тот», для меня он «этот». Эко вот. Здравствуй, свет моя, Света, горлица моя серая. У нас тут одни воскресения. От покойников нет покоя. От радости нет спасения. Ксения Павловна передавала тебе приветы, да я не брал. Мы проиграли битву, мой плюшевый генерал Старенькой кухни, где пахнет сукном касторовым. Бог ест добро. И бобер есть добро. Как здорово! (Кто б оценил мои, Света, дурацкие каламбуры, Если вокруг херувимы – господни куры.) Мне вчера говорил мой сосед Анатолий, Ты должна его, Светка, помнить, Ну, худой, с прострелом над правым ухом, Что у вас там, в плане погоды, тепло и сухо. Ну конечно, Света, я помню лето. Уходил купаться и канул в Лету… Говорил, что люблю тебя до конца и гроба. И куда мы глядели оба? У попа была вроде собака, помнишь ее? Так она тоже здесь, Ластится, бьется в ноги. Света, как же мы косоглазы, как же мы косороги, Косноязычны, косматы, костьми – да с горки! Говорят, что остатки сладки. Останки, по ходу – горьки… Но! Я увернусь. Я куплю нам январь на память. В холоде мягче стелить и не страшно падать. Снегом пройду, и прилягу тихонько с краю. И когда ты – засыпаешь. Я тебя – засыпаю.
Это изображение смерти, вернее так: Смерти! Персонификация ее в иной ипостаси - не разлучительницы, а утешительницы разлученных. Не менее страшная, кстати...
