Люблю Россию я, но странною любовью! Олень стоял на излучине лесной реки в двух шагах от берега. Склонившись, он застыл неподвижно, опустив к воде треугольную морду с блестящими глазами. Пил и видел на дне шевелящиеся пряди водорослей, гладкие обкатанные течением камни, занесенные янтарным песком. С ветвистых рогов срывались капли росы, рождая бегущие по глади круги. Легкий пар поднимался над рекой в утреннем тумане. Солнце, еще не вставшее высоко, светило сквозь мутную пелену невидимых глазу облаков. Журчала, переливаясь через запруду вода, плеснула в камышах рыба. Внезапно возник посторонний звук и стал нарастать, приближаться из глубины леса. Олень вскинул увенчанную рогами голову, недовольно всхрапнул и попятился из реки. Переступил коротко, словно испытывая себя — раз, другой, и метнулся в грациозном прыжке. Когда три дымящих монстра, лязгая металлом вышли к излучине, его след уже растворился в окружающей чаще. Раскрасневшийся Александр распахнул дверцу шагающей машины и спрыгнул с железных педалей на мягкую лесную землю. Анна захлопала в ладоши. Фридрих фон Гец, барон Гогенцоллер — почти одного с Александром роста, но сухощавый, с заметно выпирающим кадыком, — поморщился: — Любой унтер-офицер управился бы не хуже... Недобрый, с прищуренным острым глазом, который прятался глубоко в глазнице под изломанной жесткой бровью, он неприязненно разглядывал русского царя. — Ах, перестаньте, — заступилась Анна. — Александер управлял панцер-тригером впервые, в России нет немецких машин. Она отправилась на прогулку в мужском верховом костюме коричневой кожи и, может быть, из-за него казалась выше, чем раньше. Александр заглянул ей прямо в глаза: — У России много чего нет, вас — например... — Нет, правда, — перебила она смеясь. — Отчего у вас нет машин, о чем думают ваши генералы? Фон Гец вмешался сварливо: — Они думают, что все не так плохо, пока в России у власти исконный Царь. Государь не допустит, убережет! На самом деле наоборот: это их царь у власти, потому что в России все плохо. А плохо потому, что так было вчера и позавчера, и много лет назад — и так будет завтра! Без машин, без прогресса, без умения понять, что можно жить иначе... — На льдинах лавр не расцветет, — ответил Александр мягко. — У России свой путь... — луч солнца упал ему на плечи, тонкие, чуть вьющиеся волосы вспыхнули сияющим нимбом, лицо прояснилось и весь он словно осветился изнутри. — Разве сыщешь на земле еще место, где человек дышит легко и свободно? Русь святая! Синь беспросветная, и ручьи текут. Выйдешь поутру — тишина... Такая вокруг красота и благодать, так все разумно устроено, ну отчего не жить счастливо в Божьем свете? Александр размашисто перекрестился. Анна подняла бровь, неуверенно улыбнулась, глядя в ясные серые глаза. Фон Гец поморщился: — Надо меньше поминать Божий свет, а развивать науки. Ковать железо, строить корабли. Впрочем, бесполезно… Вы все равно останетесь варварами в меховых шубах, с медом, матрешками и, конечно же — водкой, в этих… как их там? — он щелкнул пальцами. — Самоварах, — невинно подсказала Анна. Александр покраснел. Сжав кулаки так, что побелели костяшки пальцев, он шагнул к немцу: — Вы забываетесь, сударь! — А что вы сделаете, — поморщился фон Гец. — Вызовете меня на дуэль? На этих... балалайках?.. Александр ударил наотмашь открытой ладонью. Будто шлепнул по макушке валуна нагретого солнцем. Таким ударом его дед случалось валил с ног быка-трехлетку. Лязгнув зубами, фон Гец опрокинулся в траву. — Вы убили его? — вскрикнула потрясенная Анна. Александр неловко шевельнул шеей, словно его душил воротник, шагнул ближе и порывисто схватил ее за руки. — Поймите, это все из-за вас... — Что? — задохнулась Анна. — Я еще и виновата?! — Нет, нет... — лихорадочно шептал Александр, целуя холодные пальцы. — Я не могу, не умею правильно объяснить... — Пустите! — с гневным возмущением оттолкнула его Анна. — Вы что, пьяны? Майн гот! Пустите же! Ах... Александр впился в губы сочным поцелуем, стиснул плечи в медвежьих объятиях. Колени Анны бессильно подогнулись и она мягко опустилась с Александром в душистый багульник. Налетевший ветер взъерошил кроны деревьев, зашелестел в орешнике и заглушил короткий девичий стон. Зимний дворец обычно сонный и спокойный гудел, как растревоженный улей. Утром в столицу внезапно воротился государь: прискакал на взмыленном коне, да не один — с заплаканной молодой особой, которую тут же поместили отдельно. А следом, едва солнце перевалило за полдень, пришло известие, что Германия начала войну. Царь Александр, в простом сером мундире, нахмуренный и сосредоточенный, прохаживался по начищенному паркету. Воевода Старобызь — начальник Генерального Штаба, читал донесение твердым негромким голосом: — ...нанесли удар по направлениям: Бежицы-Мокшаны-Бор, в стык армий Барклая и Милорадовича. Корпус Стенина разбит, войска отступают. Передовые соединения противника усилены панцер-бригадами шагающих машин, которыми командует барон Фридрих фон Гец. Александр остановился. — Как горько видеть, — сказал он, — что потомок Гогенцоллеров, двоюродный племянник моей матушки, идет с войною на Русь… — Сейчас не время считаться обидами, сын мой, — быстро ответила пресветлая княгиня Великоросская. — Мы еще можем отправить посольство к моему кузену — императору. — Русь, невеста Христова, покорится германскому орлу, — задумчиво произнес Александр. — Разве можно себе представить, что олицетворение светлого начала, самой природы, того образа жизни, что и зовется русским — будет втоптано в грязь немецким сапогом? Разве не противно это нашей природе, матушка! Унижение всей семьи... Александр притопнул каблуком, отвернулся. Долго молчал. — Что прикажете, государь? — спросил негромко Старобызь. Александр вскинул руку к голове, коснулся на мгновение пылающего лба и повернулся решительно. — Директива войскам: главными силами, совершая маневр, отходить в леса. Генерального сражения не давать! Сковать наступление непрерывными стычками и контратаками. Разбудить кадавров в Уральских горах! — он сверкнул глазами. — Придется нам пролить немало крови… Вечером кромешная темнота окружает костер, деревья придвигаются вплотную, и за пределом освещенного круга душу охватывают неуверенность и страх. «Жра-а-ат!» — протяжно ревут в загородке кадавры. Андрейка вздрогнул и зябко поежился: представил, как они переглядываются, щелкают зубами — голые, косматые, перемазанные грязью, — выбирают между собой жертву для вечери. — Не видал их ишшо? — спросил от костра старик. Андрейка мотнул головой. — Первозванный, значит… Страшно? Андрейка смолчал. — Не пристало воину бояться неруси, — сказал старик строго. — Что умеешь? — Ну, это… за скотиной ходить. Батюшка лосей держали, хозяйство у нас, — гордо сказал Андрейка. — Хозяйство… — передразнил старик. — Женат? Андрейка зарделся и помотал головой. Старик сплюнул. — Вояка на мою голову! Двуручная секира сырого металла, тяжелая, грубая, с деревянными накладками рукояти — скрежетнула по точильному камню. — Вот так, — сказал старик. — Не напирай! Андрейка кивнул и приободрился. — Вы, дядько, не сумлевайтесь, не струшу! Дома у нас всякое случалось… Вот было заперли стадо — одни бычки. Здоровенные, прыгают друг на дружку, тычут елдачками... А мы с мальцами соседскими, силос в загон сыпали с подводы. Ну и стали на спор из рогаток желудями стрелять. Быки взбесились, ограду проломили, как только не потоптали… — Желудями, значит, — сказал старик сварливо. — Они, значит, друг-дружку в срало, а вы им по елдачкам! — Он вгляделся из-под косматых бровей. — Да ты разве человек? Андрейка припомнил в один миг, как пойманную нелюдь нещадно бьют и бросают кадаврам в загон. — Что вы, дядько, — сказал он дрогнувшим голосом, чувствуя как холодок страха разливается меж лопаток. — Самый что ни на есть человек! Старик захохотал. Он хлопал себя по коленям, покатываясь со смеху, раскачиваясь так, что чуть не уронил папаху в костер. Андрейка сердито отвернулся, но старик сразу умолк и свирепо рявкнул: — Секиру держи ровней! В ночи забрехали собаки, всхрапнул на привязи лось. — Бог в помощь! Высокий, статный с короткой бородой из темноты вышел царь Александр. — Здрав будь, государь! — поднялся старик. Вложив пальцы в рот, он пронзительно свистнул. Послышался топот, в круг света, недовольно урча, вбежал кадавр, опустился на четвереньки. Старик пнул его, скинул с плеч нагольный тулуп, набросил сверху, и царь сел у костра. Выпучив глаза, прибежал урядник с мешком вечернего мяса, шмякнул цельную мужскую ногу, поклонился царю и скрылся в темноте. Александр, не чинясь, вынул из-за широкого кушака кинжал с чеканной рукоятью и принялся резать сустав. — Вкусно, — промычал Андрейка, не отрываясь от доставшегося ему куска. Жир, стекая по пальцам, капал на кожаные онучи. — И обозов не надо, едоба своими ногами ходит! — старик кольнул ножом кадавра, на котором сидел. Александр едва заметно улыбнулся. — Видишь, — сказал он, — как разумно устроено войско, разве не победим с таким супостата! Что, дядько Шиш, побьемся закладом, кто больше немцев в бою положит? — Царское ли дело ходить в бой простым латником, — сказал старик осторожно. — Сами управимся с божьей помощью… Александр нахмурился. — Так предками заповедано, — сказал он строго, — на том стоит Русь-Матушка — быть царю лучшим бойцом и примером для остальных. Андрейка сглотнул. — А отчего государь, — спросил он, — наше войско отступает? Старик поперхнулся и едва не отхватил себе ножом палец. Он зашипел, затряс рукой, будто испытывая нестерпимую боль. — Довольно тут спектаклю строить, — сказал Александр, — ответить все равно надобно... Враг силен, и напал когда не ждали, но вы видите эти звезды? — он встал, взмахнул берцовой костью. — Само небо на нашей стороне! Завтра ударит мороз. Железо застынет, машины увязнут в снегах. Погоним врага, обязательно погоним… Тяжелый дух стылой крови, рассеченных внутренностей и гниющих ран, поднимался над шеренгами войск, ставших у Лобного места. Разносился, подхваченный ветром, в кислой стуже сгоревшей Москвы. Отсюда, с Боровицкого холма, казалось, что отовсюду — со всех сторон бескрайнего пепелища, стекаются привлеченные запахом орды голодных диких людей. Каре медвежьей кавалерии — неподвижное, скалящее страшные пасти, отделяло возвышение с плахой от беснующейся толпы, куда Александр бросал отсеченные руки и ноги пленников. Латники грянули в щиты набатом: к царю вытолкнули голого фон Геца в скоморошеском колпаке, на бледном безволосом теле отчетливо выделялся толстый багровый срам. Толпа хищно взревела. — Не надо! — прохрипел посиневший от холода Гец. — Полководцы не убивают друг друга... — Ты мразь и содомит, как земля тебя носит… — Александр брезгливо перекрестился. — Но не унижайся! — заревел он, вздымая секиру. — Не унижайся, враг мой! Молнией блеснуло широкое лезвие, кровь брызнула царю в лицо. — За Русь! — прорычал Александр, вздымая над войском отрубленную голову. — За святое отечество! За жрат! До последней капли жгучей вражьей крови! На Рождество в Петербурге, гремел и сверкал праздничный бал. Гвардейцы, блестящие кавалеры увешанные орденами, статские в парадных мундирах — восхищали мазуркой прекрасных дам с бриллиантами в кружевах. С творениями ювелиров спорили блеском драгоценности военных наград, кое-где между танцующих вспыхивала вифлеемская звезда высшего ордена Русского царства с надписью золотом «За вѣру и вѣрность». В разгар бала парадные двери Зимнего дворца распахнулись, оркестр умолк. Царь Александр в белом мундире, с непокрытой головой, чеканя шаг вошел в залу и обратился к гостям: — Русь, невеста Христова, хранимая небесами, одолела врага! — Боже мой, — сказала Анна по-немецки вполголоса, — до чего мужчины любят все усложнять… — Мужчина — почти всегда идиот! — ответила на том же языке статная женщина в ослепительном платье. — И если за ним не ходит по пятам жена, обречен на скорую гибель. Мой сын не исключение… У вас ведь сладилось? — она посмотрела остро и проницательно. Анна порозовела и чуть заметно кивнула. Пресветлая княгиня скрыла улыбку веером. — Так я и думала... Мне понравилось, как вы все устроили. Чувствуется имперский размах. Стиль интриги. Троянская Елена не выдумала бы лучше... Анна потупилась. — Не смущайтесь, — шепнула царственная спутница. — я ведь тоже немка! Мы с вами потом поговорим... По знаку обернувшегося Александра, она взяла Анну под руку и вывела перед расступившимся собранием. — Светла судьба невест Христовых, — сказала она торжественно. — Примите Россию, и она будет вам матерью-кормилицей и доброй сестрой. Храните Россию, и земля русская примет вас без остатка. Любите Россию, и она ответит признательностью искренней и горячей, Так было, так будет во веки веков. Аминь! Слова ее, подхваченные гостями, разнеслись под каменными сводами, разлетелись через прислугу по закоулками дворца, вырвались наружу — на бескрайний простор державы, разливаясь благой вестью по городам и весям. Крестились благочестивые, крепчали мужественные, слыша священный призыв. Храните Русь! И да пребудет с вами сила и любовь!