Светало. С востока потянулись золотые полосы, звезды потускнели, подернулись пеленой. В ветвях над головой засвистел утренний ветер. Свежея с каждым мгновением, он застонал, завыл на разные голоса в каменном лабиринте. «Вовремя!» — подумал Ен, кутаясь в плащ. Продрогший конь беспокойно переступил копытами, прижался косматым боком. Ждали. Спуск с перевала в темноте выглядел сущим безумием. Поющие Утесы — так поэтично обозначили ущелье на постоялом дворе. «Чёртово поддувало!» Енмар помнил, как двое выпивох с разбойничьими рожами наперебой расписывали здешние красоты. Сначала брались показать дорогу, а после отказа затеяли ссору. — Что, малец, — гримасничая, цедил одноглазый, норовя оттеснить в темный угол гостевой избы. — Выспросил, значит обо всем, а платить нечем?! Другой нацелился пошарить в поклаже одинокого путника. Ему Ен сломал руку, кажется левую, точно вспомнить нельзя — вмешались проезжие купцы, скандал получился изрядный. Понятное дело: таверный люд испокон кормится с проезжих, а времена такие, что поток их изрядно поредел, но показалось — совсем нешуточно, что интерес простирается дальше пары монет. Зря суетился степенный хозяин, перебегая взглядом с кошеля за поясом, на седельные сумки: — Никак нельзя, молодой господин! Кто же путешествует ночью? Да еще в одиночку, по изгорам. Ведь случись чего, избави Матерь, никогда себе не прощу! Енмар вздохнул, всем было дело до его молодости, кругом она задевала людей — вот уже спешат поправить, качают головой укоризненно, чаще без повода, а поминая собственные промахи. Презрев уговоры, ночевать не остался. Хватило ума, не воевать же со всей деревней… «Ну что же, — сердился на свои сомнения, — разве это страх, разумная предосторожность. Чего мне бояться!» Ветер загудел, завыл совсем уж по-волчьи, и Ен, как бы невзначай, коснулся рукояти ножа на поясе. На горизонте вспыхнула полоса ослепительной лазури, внизу в долине темные пятна лесов прорезались серебристыми нитями рек. Зацепились за скалы облака, пролились коротким дождем и потянулись к синим горам, за которыми лежало невидимое теплое море. Его разбудило жаркое влажное прикосновение — конь, предупреждая, тихонько фыркнул в лицо. Енмар приподнялся на локте: сквозь листву, наполненную движением и ликующим звоном птиц, проглядывало солнце. Меж стволов золотыми искрами проносились жуки, басовитым гудением смущая гнедого, который притворялся испуганным, всхрапывал и косил выпуклым шальным глазом. За деревьями открывался изнывающий на припеке луг, одуряюще несло полынью. Там, над дорогой, поднималось облако пыли. «Всадники... Проехали мимо, — отметил он сонно. — Пора бы и самому в седло!» Ен продолжал дремать на ходу, ссутулившись, натянув на голову капюшон, но едва сквозь шелест ветра послышался свист — натянул поводья и остановился. Косые лучи солнца освещали заросшую прогалину: крутой склон, желтеющий подушками дрока, подступал вплотную к дороге. Скатившиеся сверху камни едва угадывались в высокой траве. Рыхлые песчаные языки оползней разлеглись поперек тракта, пробороздив проходы в колючих зарослях. Опасное, удобное в засаде место. Словно подслушав, рассерженной осой прогудела стрела, канула в непроглядной зелени. Ен выхватил притороченную у седла палицу, пригнулся и ударил коня пятками. Гнедой фыркнул, скакнул вперед, но из кустов, загораживая путь жердью, выросла фигура разбойника. Сбоку из-за дерева вывернулся еще один — косматый, с замотанным до глаз лицом, гаркнул страшно: «Валла!», потянул руки к поводьям. А сзади на круп коня съехал по веревке третий, норовя перехватить горло ножом. «Резвые гады!» Памятуя о лучнике, Енмар швырнул палицу, извернулся и ловко вывалился из седла. Упал, как и задумывал — на вцепившегося со спины фанзигара. Услышал короткий болезненный стон, вырвал из ослабевших пальцев клинок и метнул в одного из топтавшихся возле коня. Кажется, попал... Ухватил стонущего разбойника за ворот, взметнул безвольное тело перед собой, закрываясь от стрел. Тонкая ткань затрещала и неожиданно лопнула, расходясь в стороны. Внезапный вид нагой женской груди — «Это же баба!», его озадачил, смутил — не в каждой стычке такое случается; Ен замешкался, пропустил мелькнувшую тень, и мир вспыхнул пурпуром, сменившимся непроглядной чернотой. В себя привел резкий стрекот сойки. В ушах звенело; по лицу, нестерпимо щекоча, сновали муравьи. Не открывая глаз, потянулся смахнуть их непослушной затекшей рукой — и угодил в сплетение ветвей. Раздетый, босой он лежал в кустах, упираясь гудящей головой в колючие стебли. Кое-как, оскальзываясь на влажных корнях, исцарапав руки и ноги, выбрался из зарослей; выругался вполголоса. Напавших простыл и след, пропал конь со всей дорожной поклажей. С него самого в беспамятстве сняли плащ, короткие сапоги из мягкой кожи. Срезали пояс, не сумев расстегнуть хитрых крючков. Из-за порезов, видимо, не польстились на рубаху с уже подсыхающими пятнами крови. Забрали оружие — бронзовую палицу искусной резьбы, длинный нож в деревянных ножнах. Не побрезговали даже крепкими дорожными шальварами. Хорошо, хоть остался жив. «Повезло!» Морщась, Ен растер узкие, резко пахнущие камфарой листочки, глубоко вдохнул терпкий аромат; в голове прояснилось — пригодилась наука Кощеева. «Пригодилась, — вспыхнула в душе ярость. — Сидеть на дороге без штанов, нюхать цветочки и радоваться, что не убили?» Он сжал кулаки, вскочил на ноги. «Следы! Нужно найти следы, отыскать пролетевшую мимо стрелу — хоть какое-то оружие!» Поглядел на густой подлесок, где кусты ежевики, плотно перевитые плетями вьюнка, чередовались с терном и жостером. Тяжело вздохнул: «Повезло...» В лесу темнело к вечеру; тяжелый запах поднимался от низких жирных папоротников, сбивая усталое дыхание. После целого дня босиком подошвы горели нестерпимо; влажный травяной ковер мешал разглядеть, где ставить ногу, стегал крапивой по икрам, а за деревьями уже неясно виделись люди, и шуметь не было никакой возможности. Через десяток осторожных шагов Ен замер перед вытоптанной поляной: беспорядочной, полной объедками и тряпьем, более похожей на разоренное воронье гнездо, чем на лесной приют разбойных людей. Возле тлеющего костра сидел одноглазый — тот самый, с постоялого двора, баюкал перевязанную тряпками руку. Отмахиваясь от едкого дыма, поглядывал назад, где азартно вскрикивая, возились еще двое. — Кусается, тварь! — донеслось негодующе. Енмар складывал и вычитал. Из засады напали четверо, считая лучника; на поляне трое и еще кто-то кусается. «Пленник или не поделили добычу? Если пленник — значит, одного нет. Выставили дозорного?!» — Золтан! — заорал косматый, вставая. — Неси железо! Одноглазый вытащил из углей толстый прут, тлеющий на конце багровым, поднялся. Ен разглядел свою палицу в стопке небрежно сваленного оружия. И ведь лежит удобно... «Ага, отвернулся!» — перехватив стрелу за оперение,он пригнулся и в стремительном броске метнулся через поляну. Первым увидел косматый, кинулся навстречу волком. Ен встретил его в прыжке — резко, словно плетью, хлестнул стрелой навстречу. «Н-на!» Острый наконечник наискось перечеркнул оскаленное лицо. Косматый завопил, упал с размаху на колени, кинул руки к глаза: сквозь пальцы на грудь хлынула яркая кровь. Стрела переломилась, но в руку уже толкнулась холодная рукоять палицы, знакомо легла в ладонь — и гулкий удар по ребрам уложил противника на спину. Ен перепрыгнул костер. «Лучник! Где лучник? Выставили дозорного или нет?!» — быстро огляделся, заметил небрежно брошенную перевязь со стрелами и повеселел. Одноглазый с прутом, и еще один — приземистый лысый разбойник, с коротким двуглавым топориком-сагрисом в руках — неуверенно надвигались, заходя с разных сторон. «Ну, это совсем просто!» Бил вполсилы — не калеча, памятуя, что сохранили жизнь. Одноглазый видел его в деле и после первых же ударов выронил прут и припустил бегом в лес. Косматый — весь перемазанный кровью, поднялся и засеменил следом, утробно икая. Неуклюжему лучнику пришлось наподдать пониже спины, чтобы не отставал. Босой далеко преследовать не стал: убедившись, что удирают, вернулся взглянуть, для кого калили железо. Связанная разбойница — немолодая, черноглазая с коротко обрезанными волосами — извивалась в путах, стараясь порвать веревки. Злое перепачканное лицо кривилось в ярости. Рубаха снова разорвана, руки и ноги растянуты петлями в стороны. Увидев его, затихла и оскалилась в недоброй улыбке. — Красивые ноги! — сказала насмешливо, снизу вверх; громко захохотала вслед. Первым делом Ен отыскал штаны. Из уцелевшего кувшина, кажется это было дрянное деревенское вино, обмыл ноги и с наслаждением натянул сапоги. Поднял свой плащ, заляпанный грязью и смолой. Больше ничего из его поклажи в лагере не нашлось; покопавшись в разбросанных вещах, он задумчиво поглядел в сторону пленницы. Когда Енмар подошел с ножом в руке, разбойница напряглась; по лицу пробежала странная гримаса: лоб покрылся испариной, на висках вздулись пульсирующие жилки. Влажный вечерний воздух сгустился, зазвенел от напряжения, казалось что-то случится, но внезапно она обмякла и все кончилось. Над ухом тихо зудели комары. Показалось, почудилось невесть что… — Только не мучай, убей сразу! — попросила чуть слышно, закрыв глаза. Ен опустился на колено, взялся за перетянутые запястья и осторожно обрезал веревки — одну за другой. Она лежала без движения, потом словно опомнилась: открыла глаза и резко села, заставив его отшатнуться. — Нечего глазеть! — прикрикнула строго, запахивая разорванную на груди рубаху. Енмар послушно отвернулся, потом спохватился, видя, что она улыбается. — Кто ты таков, мальчик? — спросила разбойница уже немного игриво. Сверкнув взглядом — рассердился нешуточно, Ен разрезал веревки на ногах, и собрался было встать, когда она протянула руку: «Подожди!» Он зашипел от резкой боли в плече. Надо же, и не вспомнить, где угораздило... — Терпи! — она отдернула пальцы, пошептала в кулак и направила ладонь на рану. Ничего не случилось. Черноглазая прищурилась, с деревьев посыпались шелуха, чешуйки коры. Закружились падающие листья. Енмар восхищенно завертел головой, внезапно оглушительно чихнул; листопад прекратился. Рана по-прежнему кровоточила. — Что это было? — Сам как думаешь? — она разглядывала его с легким подозрением. — Не знаю! Ты сложила пальцы вот так, и произнесла: iyallēnīn tiwēna šūallamān... Закрыв ему рот холодной ладонью, она рассержено прошипела: — Не вздумай повторять это вслух! — Простое заклинание… — Запомнил с первого раза?! — не поверила разбойница. — Может ты великий маг и знаешь тайную речь? — она с сомнением посмотрела на него. — Ну да, а я правлю колесницей солнечного змея... Кто ты такой? — повторила, подняв бровь. — Где мой конь? — спросил Енмар в ответ. — Конь! — фыркнула она насмешливо. — Видел бы ты настоящих коней! За этого мохнатого дали сущую мелочь, а твои тряпки не понадобились даже такому ничтожеству как Дуба — вижу, ты их отыскал, а теперь верно хочешь получить остальное? — она оживилась, расцвела румянцем. — Ну и поделом ему! Грязный негодяй скупает только дорогое, норовя обсчитать, взять за бесценок, а то вовсе обменять на свое отвратительное пойло... — А ты?.. Ты что, хлебнул?! — спросила она строго, поводя подозрительно носом. — Несет вином так явственно! Дай и мне немного, — попросила неожиданно, — совсем пересохло в горле! И тут Ен понял, что она пьяна. Чертовски пьяна! И надо что-то делать... — Это мой конь!— повторил он совершенно по-детски, отнимая поводья. Хуторянин — крепкий, чернявый грек, заросший до глаз диким волосом, схватился за вилы: «Но-но, не балуй! — закричал он, нацеливаясь ткнуть хорошенько непрошеного гостя. — Пусти коня, тебе говорят!» — Дурак ты, Дуба! — сказала страдающая жаждой разбойница от ворот сарая. — Лучше отдай, а то станет с тобой, как с остальными! Чернявый только зарычал, и Енмар, который тяготился уже глухой несговорчивостью, оставил коня и вынул из-за пояса палицу. Разминая кисть, крутанул короткую мельницу и тут грека проняло — выпучив глаза, попятился от гудящих полукружий, опустил вилы, отставил их в сторону, показывая мирность намерений. Брызнул взглядом на разбойницу, угодливо склонился и прошел в угол. Открыл широко крышку подпола, опустился, кряхтя, на колени. На свет появились седельные сумки — еще не раскрытые, поберегли их потрошить до утра. — Осторожно, — предупредила черноглазая и точно: хуторянин подхватил из схрона заряженный самострел, вскочил на ноги, довольно оскалившись. Ен сделал шажок в сторону — самострел смотрел на него, шагнул еще раз, вперед-назад, замер на мгновение, снова шагнул — самострел следовал за ним, каждый раз немного запаздывая. Странная эта игра продолжалась недолго: сблизившись незаметно, Енмар взмахом палицы выбил самострел у грека из рук. — Ух, ты! — закричала разбойница. — Научишь? Хуторянин и сам стоял пораженный; Ен ткнул его в брюхо легонько, ухватил за шиворот и потащил в избу искать остальное. В просторном пятистенке обнаружилась семья: жена и без счету детей разного возраста. Самые младшие сейчас же заревели, за ними подхватились те, что постарше; вскоре рыдало все семейство. — Довольно уж, хватит! — закричал Енмар, получив искомое: разрезанный пояс, кошель с деньгами, и еще несколько приятных мелочей, делающих жизнь путешественника сносной. Грек уже и сам бормотал что-то жалостливое, потому махнув на стенающее семейство рукой, вернулись в конюшню. — Здесь будем ночевать, — решил Енмар. «Мне теперь, конечно, без тебя никуда, — молвила разбойница, — но на все-то, я пойти не могу!» Он покраснел, вскинулся: «Ты... Что такое!» Она нахально засмеялась и спросила вкрадчиво: «Нехороша?» Кони тихонько всхрапывали в стойлах, плясали по стенам тени, золотистыми искорками постреливал фитилек лампы, а за воротами шумел ночной ветер, превращая деревья, в шагающих сквозь темноту великанов. — Проснись! — встряхнула его разбойница. — Беда! Он как-то сразу понял — где он и с кем, вскинулся упруго. Снаружи, посвечивая в щелях, полыхал пожар; раздавались свист, крики, слышалось щелканье стрел. «Одноглазый привел подмогу! — побледнела она. — Дубу-ловчилу пограбят, и нас не забудут...» За стеной тем временем раздался пронзительный крик, они подскочили, вглядываясь в пылающие багрянцем промежутки меж бревен. Конный хлестал кого-то, лезущего из окна горящей избы, метался черной птицей перед жарким пламенем, а у ворот уже гремела новая сеча. Блистая доспехом, в распахнутые створки ворвалась дюжина всадников, рассыпая удары направо и налево. Разбойники дрогнули, побежали от прямого столкновения; двое пытались заскочить в сарай, где их встречал невыспавшийся Енмар. — Бей, убивай! — следом за всадниками ворвались пешие, размахивая короткими копьями с широкими наконечниками. Все смешалось. — Как тебя звать? — спросил Ен, разглядывая в полутьме сарая неясный профиль. «Халь! Зови меня Халь». «Разве это имя?» — удивился искренне, и она пояснила: «Прежде называли Хальрикой, но ты зови — Халь!» «Аль-рика»,— задумчиво повторил он, тут ворота распахнулись, яркий свет множества факелов ослепил их. «Тю, — раздался удивленный голос, — тут еще двое!» Вывели на двор, — разгоралась уже заря; подвели к главному — в богатом парчовом халате и высокой шапке на соболях. «Кто такие...» — пока суд да дело, вовсю рассветалось утро. Уже потянуло холодком, светлел восток, звенели золотые колокольчики на шеях верблюдов; от близкого пожарища поднимался кислый дух, капельки росы заблестели кругом. Начинался новый, хлопотный день. — Девка вроде разбойная, — сказал кто-то. Ен стиснул зубы, вышел вперед и объявил: «Она моя... спутница!», другой оборвал вопросом: — А сам кто таков?! Повел головой, подбоченился, ответил громко и гордо. Всеобщий смех был ему ответом. «Про таких богатырей не слыхали», — улыбнулся, оглаживая парчу, предводитель каравана: кряжистый с серебристыми волосами под шапкой, блестящими живыми глазами. Ен оскорбился, подался вперед, воспламеняя взглядом, но — шалишь! по бокам встали доспешные, загородив дорогу. — Ишь, горяч! — крякнул караванщик, поглядел внимательно. «Со мной поедете», — махнул он, желая сам разузнать откуда проистекает сила в столь молодом человеке. Енмар указал на своего гнедого и тотчас вывернулась притихшая разбойница, утверждая, будто вон та лошадь точь-в-точь ее. И действительно, саврасая лошадка пошла ей в руки, спокойно дала себя внуздать, и даже вынесла пару вьюков, которые черноглазая навьючила как бы невзначай. Ехали на повозке с высоким навесом, седланные лошади шли в поводу. Впереди на широкой лавке устроился возница — крепкий обветренный бородач с длинным кинжалом в червленых ножнах. Караванный, почтительно называемый «энси», сидел на некотором возвышении, хозяйственно оглядывался по сторонам, посматривал и на попутчиков; рядом вертелись десятка два конных. Отдельно шагали вьючные верблюды под надзором людей в латах; следом уже тянулись телеги с имуществом, табунчики запасных лошадей. Ен срывал травинки и старательно разгрызал; глядел с интересом широко раскрытыми глазами. Кругом расстилалось поле, далеко позади темнел лес; коршун падал камнем на добычу в высокой траве, пронзительно пищали птицы. Вот бабочка-капустница порхнула испуганно в сторону, он засмотрелся ей вслед, приложив руку к бровям. — Небо-то, какое! — сказал вдруг. «Какое?» — охотливо справился возница. — Насквозь просмоленное, пожарами попаленное! Драконами все излетанное вдоль и поперек... На него оглянулись. — Тебе часом голову не напекло? — холодно озаботилась Халь. — А что же! Прилетали к нам драконы, — кивнул возница, — Народец-то тогда был не ахти какой, только слава, что богатыри, а вот девушки, так те действительно... Теперь таких уж не бывает, — на телеге повернулись к рассказчику, конные подъехали ближе. — Да и драконы были орлы: красная краска аж синим отливала, хвост лошадиный, а клюв стрижа. И такой им закон был положен: унесет девушку на Каспий и услаждается яблочными грудями ее сахарными. А умрет девушка, и он должен в тот же час умереть. Вот ты и рассуди: девушек много, драконов мало. Так и повывелись! Слушатели захохотали. — Все-то вам груди сахарные покоя не дают! — вмешалась уязвленная Хальрика, вызвав новый взрыв веселья. «Тобой-то, яга, небось, дракон побрезговал!» — заметил сквозь смех кто-то из конных. Ен покосился недобро; караванный заметил, прикрикнул на всадников: «Ну, хватит зубоскалить! Смотрите прежде за дорогой!» Его поручный, случившийся тут же на буланом коне, засуетился, отправляя вперед разъезд. Гонцы помчались наметом, поднялись на холм, откуда фигурки их виделись совсем малыми и пропали за склоном, оставив дозорного. — Будет, будет все поле с облогами и дорогами, покрыто торчащими их белыми костями... — проговорил распевно Ен. Караванный глянул с изумлением, но тут тень пала на них: день словно споткнулся, остановился в беге своем, сменяясь серым сумраком. — И вправду что ли дракон? — возница огляделся из-под руки; хлестнул поводьями. — Энси! — закричал он сквозь поднявшийся ветер. — Буря идет на нас! Все переменилось в одно мгновение: над дорогой потянулись пыльные факелы от копыт, горячие порывы свивали их в столбики, скачущие над полем — в народе есть предание: что, если разрезать такой столбик косой или серпом, на лезвии останется капля крови. Склонился всадник, указывая рукой: на холме сигналил дозорный. — Рысью, вперед! — закричал караванный. Взметнулись ближние, помчали, нахлестывая коней, даже Ен шевельнулся нетерпеливо, только Халь равнодушно смотрела в сторону. — А ты, что же, «люлля», отвернулась? — караванщик употребил нарочное обращение к ведунье. — Думала скрыться? Я ведь сразу тебя признал… «Кругом почет!» — вздохнула Халь, глядела хмуро, но энси не слышал: смотрел на скачущих обратно конных. — Что там? — высунулся в нетерпении. «Башкиры с шаманом, — выдохнул поручный. — Много, можем не отбиться!» Караванный сверкнул глазом, повернулся к Халь: «Что можешь сделать?» Она пожала плечами, посмотрела на небо, потом на Ена — тень мелькнула в лице: — Встанем здесь, пусть пробуют подойти. Караванный глянул: успеем ли — поручный кивнул, и все заверте... Выпуклость холма поросла ресницей силуэтов, будто открылся огромный зеленый глаз, моргнул недоуменно и пропал — по склону уже спускались посеченные свои, придерживали раненных. Следом выехали переговорщики пришлых. Караванный мотнул головой: Халь и Ен сели в седла; самому подвели вороного. Выехали навстречу вчетвером с поручным; башкир было столько же. Молодой с усиками в кожаном шлеме — конечно же, вождь. Да и шамана трудно спутать: черная медвежья шкура топорщится иглами, взгляд тлеет угольками из-под высокой шапки. Язык показался смутно знаком; энси, видимо, тоже его понимал. — Я, Акинак, предводитель сотен! — горделиво представился молодой. «Акинак — на их речи, вроде бы, кинжал?» — вполголоса справился Ен. — А исполать ему! Пусть думает, что это титул, — сказал караванный сквозь зубы; Халь холодно смотрела на шамана. — Выдайте нам Хабиби, — тут молодой покосился на Хальрику, — и тогда мы вас не убьем, а только разграбим. Вокруг уже происходило невероятное: ветер то стихал, то продолжал дуть с прежней силой, солнце то выходило, то скрывалось за тучей. Башкиры сами украдкой поглядывали по сторонам — что-то не так! Караванный тянул время: чесал в затылке, косился на Халь. — Это обоз шаккума, правителя здешних земель, — сказал он, наконец, — грабить его, я позволить не могу! — Тогда вы все умрете, — сказал неуверенно Акинак, а вокруг уж переменилось: засиял вновь погожий день, стих ветер, да и силуэтов на холме поубавилось. Меньше стало войско башкирское. Шаман заблеял что-то, валясь с коня, потянул руки к Ену; подхватили его и увезли. Халь глядела ухмыляясь. Акинак поскучнел. — Достунчак! — спохватился Ен. — Достунчак: право поединка, понимаешь? Акинак неуверенно кивнул. — Один боец твой, один наш! — А! Достунчак! — обрадовался тот. «Что еще за "достунчак"?» — спросил энси, когда отъехали. «Ему все равно — пусть думает, что их обычай!» — сказал нахально Ен. Караванный поглядел пристально, крякнул хрипло и хлестнул вороного. Ен повернулся: — Аль-рика, люлля, Хабиби, — не много ли у тебя имен? — лошади шли рядом. — Кто бы говорил, — огрызнулась она, — как там тебя самого кличут?! «Это имена моих предков», — оскорбился Ен. «Зачем они мне, — пожала плечами Халь, — Твои предки, ты и возись, почему я?» — «Погоди, — сказал он, сбитый с толку, — мои предки тут не причем...» — «Вот и я говорю, не след ими мне попрекать! Или замуж зовешь, родней хвалишься?» — она посмотрела на него и рассмеялась; потом смачно плюнула и отвернулась нахмуренная. «О чем я ее спрашивал, — Ен потер лоб. — Ах, да...» Кочевники тем временем съехали с холма, их оказалось не так уж много; выстроились широким полумесяцем. От нестройной цепи несло крепким конским духом с примесью пота и чеснока, Халь поморщилась. Всадники на крепких лохматых лошадках поблескивали медными кругами на груди, затянутые крест-накрест кожаными вязами, поверх телогреек. — Ну, сам придумал, сам исполняй! — сказал караванный, считая вопрос решенным; Халь была иного мнения, Ен улыбался. Во время короткого спора закричал ожидающий Акинак, — лично выехал на поединок, желая показать удаль перед племенем. — Я справлюсь, — сказал Ен застенчиво. «Ты тут причем! — оборвала Халь нетерпеливо. — Не поверят, что такой молокосос победил честно, полезут на нас! Надо ставить видного бойца, хотя бы вон того...» — «Почему не поверят?» — обиделся Ен. — Вы простите, люди добрые, — вмешался караванный, — но своими людьми я рисковать не стану! А ну, как башкир этот знатный рубака, что я скажу родным?! «Хорошее же вы нам нашли применение, благородный энси!» — сердилась Халь; караванный только пожимал плечами. Ен выехал вперед; башкир смотрел хитро, удерживал рвущегося конька. Гнедой неуловимо похожий на лохматого собрата тоже горячился: дергал поводья, скалил зубы. Через мгновение кони сцепились. В суматохе вождь взмахнул рукой. Ен откинулся на спину, пропуская удар; жеребцы отпрянули, уступая схватку людям. Енмар выпрямился в седле, раскинул безоружные руки, качая головой. Шеренги взревели, в караване кто-то засвистел. Управляя одними коленями, Ен объехал вокруг противника: теперь тот ждал, когда он вынет оружие, чтобы бой выглядел справедливо. «Хорошо! — подумал Ен. — Учится на ходу!» Оказалось, башкир готовил аркан: бросил ловко, неожиданно. Ен перехватил петлю, зацепил за луку седла; то же сделал и соперник. Кони тянули в разные стороны: свитый из полосок кожи аркан дрожал от натяжения, седло съезжало набок. Взмахом короткой сабли вождь рассек вязь и устремился вперед. — Хурра! — закричал он. Ен выдернул палицу, откинул в руке, нагоняя к пальцам кровь. Почувствовал уверенную легкость, взмахнул навстречу. Дзынь! Чистый высокий звон поплыл вокруг; кочевник отпрянул, сабля его согнулась вбок. Вождь потряс ею, швырнул не раздумывая в траву; вскочил на спину коня и прыгнул на противника с ножом. Цепи заволновались, всадники привстали в седлах, вытянули шеи. Сошлись пешими. Бес боевого безумия словно обуял обоих: узор стремительных движений вспыхивал искрами ударов. Караванный стиснул поводья, не сводя глаз. Халь хмурилась: с каждым выпадом Ен ухитрялся макнуть палец в кровь башкира, рисуя на лице жуткую маску. «Танец смерти! — крикнул ей караванный. — Хороши же вы оба!» Вокруг восхищенно ревели. Размашистым ударом рукояти Енмар ошеломил, опрокинул молодого вождя; отвернулся, воздев руки, закричал ликующе. Поверженный соперник не утерпел — помотал головой, утер кровь и прыгнул на спину. Охнули все, подались вперед. Ен словно того и ждал: вывернулся змеей, подсел под взмах, нож улетел в сторону. Ухватил за руку, за горло, стиснул крепко — не шевельнуться. Склонился к уху, спросил что-то и впился зубами в горло. В караване ахнули; башкиры хранили угрюмое молчание. «Зачем ты его кусал?!» — спросила Халь; Енмар подъехал, утирая чужую кровь. — Он гриба перед боем пожевал, я сразу учуял, — довольный с сияющими глазами ерзал, едва сдерживаясь, в седле: не отошел еще от схватки. — Ну и что? — не понял караванный. «Поверие, — Халь махнула рукой. — Выдумки! Будто стоит отворить кровь, как дух выйдет прочь...» — Какой дух? «Гриба!» — Тьфу, — не утерпел энси. — Скажи лучше, где он эдакому бою научился? «Ехать бы нам уже! — нетерпеливо огляделась Халь. — Пока вождь не передумал…» — Не передумает, мы теперь кровники, — похвалился Ен. «Ничего, — кивнула Халь. — Погоди, что еще выдумает шаман, когда придет в себя!» — Акинак после боя сказал, что шаман их привел за тобой… Оба посмотрели на нее. — Скучно с ними, — отмахнулась Халь, — вина не пьют... — Еще сказал, что ты теперь моя, — смутился Ен. «Вот уж старый хрыч обрадуется — заметила Халь язвительно, — он мне с зимы проходу не давал...» Караванный хмыкнул и поднял руку: — Вот что, путники проезжие! Люди вы затейливые, непростые, враз для мудрости нашего шаккума. Поедете со мной к нему. Он правитель истинный, наследник Древней Крови, как-никак… — энси осекся, закашлял. — Я тоже слышала, что есть сомнения, — холодно сказала Халь. «Ты, люлля, лучше молчи! — взъярился тот. — Слыхал я про твои дела! Добром поедете или кликнуть людей?» — Не надо бы так! — выступил вперед Ен. Караванный поглядел на него и, еще клокоча, отвернулся, давая распоряжение отправляться в путь. Заскрежетало, заскрипело в обозе, хрипло закричали погонщики поднимая верблюдов; башкиры уходили рысью за холм. Вокруг уже царила веселая суматоха, поднялась пыль, скрывая лица; всадники выехали вперед. — Что там за история? — спросил тихонько Енмар. Энси покосился, ответил уже спокойно: «Палаты наследные вокруг огня стоят, что из недра каменного восходит. Горит день и ночь, славит могущество рода. Лучники наши далеко известны — смочат паклю, а то и пук травы в земляной смоле того источника, пустят стрелу — и горит неприятель негасимым огнем: конный, доспешный, в воде, или под дождем… — Дикари, — заключила Халь. — Башкиры в нафте лечебную силу черпают, а эти жгут! — Ладно, ладно, — осадил нетерпеливо Ен и повернулся к энси: — Что там о крови-то? «Гаснет пламя, — продолжил тот, — едва встанут наследники Древней Крови к заветному огню, соединят руки. Так прежде шаккумы невест выбирали. А наш — неженат! Вот и болтают всякие…» — Плюнуть бы на вас, дураков доверчивых, — тряхнула головой Халь, — да сгинете бестолку! — Хватит, — прикрикнул энси. Дальше ехали молча. В город пришли поздно. Тяжелый день обессилил Халь: в дороге разболелась голова, затекли ноги, и сама она как-то опьянела от проглоченной пыли, горького запаха трав. Караванный тоже присмирел, только Ен был по-прежнему свеж и ясен: казалось, ни солнце его не обжигает, ни пыль на него не садится. Глядел любопытно, жадно, как открываются за холмами мельницы, множатся крепкие амбары в сухих байраках. Старые домишки, поросшие мхом, травой и даже кустарником на крышах, сменялись кирчатыми избами с подклетом, крытые уж не соломой, а драньем и тесом. Воздух начал сгущаться, становилось душно от пыльных облаков, вздымаемых колесами телег. Город открывался вдали: выдвигался широкой цепью по увалам, подсвеченный снизу из-за дерев, скрывшимся в закате солнцем. Скоро совсем стемнело, робко проступили звезды, а впереди на вершине холма, перед едва различимыми в ночи палатами шаккума, загадочно мерцало призрачное негасимое пламя.