Золотые кудри песка разлеглись вдоль берега густой копной, словно волосы спрятавшейся под рекой златовласки. Вода перебирает их нежно, тонкими прозрачными пальцами, что-то сонно нашептывает. Ноги оставляют на песке глубокие следы, поток плескает в ямки воду, словно пенистое пиво в кружки. Так же пузырится, и на поверхности плещется тонкая накипь: обрывки водорослей, обертка невкусной шоколадной конфеты. Ракушки рассыпались в темной густой, совершенно не прозрачной воде, поблескивают, словно монетки в фонтане: крупные увесистые десятки, блестящие пятаки, маленькие желтые копейки.
Здесь, в излучине тихого лесного течения, практически ребенка, ручейка, техногенная цивилизация неумолимо наступает на тихое безмолвие споконой природы. На том берегу, где ворчат о чем-то ветви деревьев, расположились туристы. Толстые блестящие животы кое-как развели огонь, а теперь принялись стремительно портить на железных палках мясо. Дым обугливающейся вырезки смешивается с кольцами от сигарет, и златовласка, кажется, кашляет от недостатка свежего воздуха, а звон стекла заглушил шорох воды о русло.
Среди этих вылез вперед один, а точнее выкатился, такое разжиревшее облако на коротеньких ножках, булдожьи щечки тонко затряслись, когда узкие щели глаз еще больше сжались, рассмотреть, кто это на них так уставился. Бульдог-переросток так и не смог разглядеть, неудивительно, речка-то вон какая большая, три метра в самом широком месте, такую, пожалуй и не переплюнешь. Река, одним словом.
Я невольно положил руку в карман. Эх, жаль, нет гвоздя, может быть, когда-то давно, он бы нашелся. Так и хочется подкрасться сзади, продырявить покрышку, и чтобы веселая компания уселась в свой драндулет, покатила, но не тут-то было, и все вываливаются наружу, словно стадо испуганных кошек, самцы оглядывают колесо и ощупывают, похмыкивая, а самки, сгрудившись сзади, вздыхают и возмущаются. Вроде бы мелкая пакость, а ведь приятно. Но бесполезно вести себя, как мухе: пожужжал, пожужжал, потом сел, ждешь, пока сгонят. Нагадил и сразу поменял дислокацию. Ибо муха дразнит и выводит из себя человека, а не стаю мошкары.
Нет уж, лучше сидеть тихо и не лезть на рожон, ведь котелок полон похлебки, а что до "шумят" - ну так что же, значит, техногенная наступает не только на природу, но и на мои уши. Надо натянуть умозрительную каску, сидеть и спокойно обедать. Пусть себе смеются, что у них для уничтожения еды блестящий квадратный ящик, а у меня лишь старый потрепанный походный "шлем" качается на ржавом крючке. Да и одеежка неказиста, не то яркие цветастые шмотки с красивыми ярлыками у них на плечах. Потом я встану, и ветер будет дуть в лицо, а солнце бить в глаза, а трава по-прежнему будет шелестеть, невзирая на смятые банки яги, и там, у выхода из лесопарковой зоны, доставая ключи от бентли, снова встречу эту компанию, когда она будет, тоскливо воя и переругиваясь, разбредаться, по ржавым копейкам: самцы, похмыкивая, пытаясь завести корыта, а самки столпившись сзади и возмущаясь.
Золотые кудри песка разлеглись вдоль берега густой копной, словно волосы спрятавшейся под рекой златовласки. Вода перебирает их нежно, тонкими прозрачными пальцами, что-то сонно нашептывает. Ноги оставляют на песке глубокие следы, поток плескает в ямки воду, словно пенистое пиво в кружки. Так же пузырится, и на поверхности плещется тонкая накипь: обрывки водорослей, обертка невкусной шоколадной конфеты. Ракушки рассыпались в темной густой, совершенно не прозрачной воде, поблескивают, словно монетки в фонтане: крупные увесистые десятки, блестящие пятаки, маленькие желтые копейки. Здесь, в излучине тихого лесного течения, практически ребенка, ручейка, техногенная цивилизация неумолимо наступает на тихое безмолвие споконой природы. На том берегу, где ворчат о чем-то ветви деревьев, расположились туристы. Толстые блестящие животы кое-как развели огонь, а теперь принялись стремительно портить на железных палках мясо. Дым обугливающейся вырезки смешивается с кольцами от сигарет, и златовласка, кажется, кашляет от недостатка свежего воздуха, а звон стекла заглушил шорох воды о русло. Среди этих вылез вперед один, а точнее выкатился, такое разжиревшее облако на коротеньких ножках, булдожьи щечки тонко затряслись, когда узкие щели глаз еще больше сжались, рассмотреть, кто это на них так уставился. Бульдог-переросток так и не смог разглядеть, неудивительно, речка-то вон какая большая, три метра в самом широком месте, такую, пожалуй и не переплюнешь. Река, одним словом. Я невольно положил руку в карман. Эх, жаль, нет гвоздя, может быть, когда-то давно, он бы нашелся. Так и хочется подкрасться сзади, продырявить покрышку, и чтобы веселая компания уселась в свой драндулет, покатила, но не тут-то было, и все вываливаются наружу, словно стадо испуганных кошек, самцы оглядывают колесо и ощупывают, похмыкивая, а самки, сгрудившись сзади, вздыхают и возмущаются. Вроде бы мелкая пакость, а ведь приятно. Но бесполезно вести себя, как мухе: пожужжал, пожужжал, потом сел, ждешь, пока сгонят. Нагадил и сразу поменял дислокацию. Ибо муха дразнит и выводит из себя человека, а не стаю мошкары. Нет уж, лучше сидеть тихо и не лезть на рожон, ведь котелок полон похлебки, а что до "шумят" - ну так что же, значит, техногенная наступает не только на природу, но и на мои уши. Надо натянуть умозрительную каску, сидеть и спокойно обедать. Пусть себе смеются, что у них для уничтожения еды блестящий квадратный ящик, а у меня лишь старый потрепанный походный "шлем" качается на ржавом крючке. Да и одеежка неказиста, не то яркие цветастые шмотки с красивыми ярлыками у них на плечах. Потом я встану, и ветер будет дуть в лицо, а солнце бить в глаза, а трава по-прежнему будет шелестеть, невзирая на смятые банки яги, и там, у выхода из лесопарковой зоны, доставая ключи от бентли, снова встречу эту компанию, когда она будет, тоскливо воя и переругиваясь, разбредаться, по ржавым копейкам: самцы, похмыкивая, пытаясь завести корыта, а самки столпившись сзади и возмущаясь.
