Полуденное солнце палило невыносимо, и лошадь едва шла, опустив голову. Во все стороны расстилалась степь: пустая, знойная, изрезанная зеленеющими балочками, из которых — того и гляди, выскочат басмачи. При этой мысли он встрепенулся, сел ровней и осмотрелся прищуренными глазами из-под козырька фуражки. Ну, не басмачи, конечно — откуда им взяться в этих краях, а вот разъезд атамана Семенова, что по слухам пробирается на юг — вполне можно встретить. И ведь как не вовремя… От вязкой духоты — хотя ночи уже стали холодными, от тягучей скуки умирающего лета, от бессилия вытеснить то, что занимало его в прежней жизни, он вернулся мыслями к дому. Затяжные дожди, запах мокрого сена и только что скошенной ромашки; туманные в утренней росе леса, холодный речной песок пахнущий рыбой, — промозглые ночи и дни короткого отпуска. Потом неожиданное назначение, перевод из действующей армии, эшелон на юг. Бесконечные пыльные просторы... Он приподнялся в седле, вгляделся в слепящую даль, и на горизонте — в призрачном мареве проступили белые домики лепрозория. Едва лошадь ступила в ворота, под копыта с задорным лаем кинулась рыжая собачонка. — Тихо, Белка, — окликнул ее худощавый мужчина в докторском халате. Он сошел с крыльца и взял лошадь под уздцы. — Милости прошу в поселение Белый Двор! Его неожиданно ясные глаза на загорелом, аскетичном лице жадно разглядывали незнакомца. — Редко видим новых людей, — улыбнулся он, смущаясь. Один из невысоких домиков оказался конюшней: гулкой, пустой — лишь в дальнем углу под ворохом соломы угадывалась бричка. — Лошадей съели, — виновато пояснил хозяин. — У нас тут голод, снабжение совершенно прекратилось... Он вопросительно поглядел на кожаную куртку, перетянутую портупеей. — Уполномоченный Руднев, — протянул ладонь приехавший, — из Губчека. — Нет, нет, — доктор спрятал руки за спину, — никаких рукопожатий! И не вздумайте обижаться. Честь имею представиться: Белов Николай Алексеевич — здешний врач, пойдемте в амбулаторию, я все объясню… От шагов по дощатому полу в застекленном шкафчике тихо позвякивали склянки. Руднев осмотрелся: беленые известью стены, стол и стул выкрашенные когда-то белой краской, — вот и вся небогатая даже для военного времени обстановка. — Как же вы тут… — покачал он головой. — Выхода нет, приходится выживать. — Почему остались? — Я врач, — выпрямился Белов. — Я, сударь, давал клятву! Бросить этих несчастных в такое время... Он посмотрел остро и как-то недоверчиво, но Руднев поднялся со стула, оправил кожанку и сказал: — Знаете, Николай Алексеевич, несмотря на запрет, я бы пожал вам руку! — Ни в коем случае, — справился со смущением доктор. — Вероятность заражения слишком велика, постерегитесь. Наблюдались случаи заболевания лепрой при раскопках — от костей, которым больше сотни лет... За окном поднялся истошный лай. — Ага, идут! — повернулся он. — Вас понесут в носилках. Не беспокойтесь, солома свежая, потом ее сожгут. — Понесут? — нахмурился Руднев. — Я умею ходить сам... — Исключено! Во-первых, по возвращении мне нечем провести дезинфекцию. Вы уж там, пожалуйста, проследите, чтобы ветер дул от вас. А во-вторых — это обряд, местный обычай, если угодно. В ожидании смерти люди утратили веру и живут вздорными ритуалами. И еще, если вас что-то смутит... А впрочем, ладно, идемте! Посреди двора лежали носилки, возле которых устроилась притихшая Белка. Доктор уже нес от конюшни на вилах ком соломы, а чуть поодаль, где дорожка поворачивала за дом, стояли прокаженные. Их было неожиданно много — страшных, перекошенных лиц под грязными мокнущим повязками. Руднев помедлил, но пересилив себя, шагнул навстречу, когда доктор окликнул его. — Нет, нет! Не подходите, не надо! От толпы отделилась фигура в арестантском балахоне, подошла ближе и уставилась больными слезящимися глазами. Руднев с содроганием разглядел тусклую желтизну кости под сгнившей плотью. Прокаженный внезапно плюнул ему под ноги, толпа взревела. Руднев вздрогнул, потянулся — ловя рукой кобуру, но доктор шагнул вперед и поднял руку. Все стихло. Играя скулами, доктор постоял в тишине, неожиданно ловким движением упер вилы в спину прокаженного и погнал перед собой, прямо на толпу. Рудневу показалось, что у несчастного выступила кровь, впрочем, он не был уверен — так быстро все случилось. Доктор втолкнул зачинщика в неряшливый строй, перехватил вилы, и словно жезлом ткнул черенком в утоптанную землю. — Я знаю каждого из вас, — сказал он негромко. — Вы приходили ко мне растерянными, отчаявшимися людьми… Толпа заворчала в ответ, и он повысил голос: — Здесь вы нашли приют и утешение, когда вас оттолкнули родные. Вас отвергли дети, отказались близкие вам люди, — толпа зашумела громче. — Теперь здесь ваш дом, и мы... Последние слова потонули в криках, толпа угрожающе качнулась вперед, но воздух разорвал оглушительный выстрел. Руднев, держа дымящийся маузер стволом вверх, подошел к доктору и встал рядом. — Возвращайтесь все к своим занятиям, — громко сказал доктор в наступившей тишине. Он поманил кого-то пальцем, указав на носилки. Толпа пришла в движение, заскрипели деревянные костыли. Надсадно кашляя, хромая и раскачиваясь, прокаженные заковыляли прочь. — Напрасно, — сказал доктор, когда двор опустел. — Все напрасно... Он так и стоял с вилами, глядя вслед ушедшим. Напуганная Белка крутилась рядом, жалобно повизгивая. Руднев убрал пистолет, устроился на носилках и решительно, как прежде — до ранения командовал анархистами с броненосца «Святая Мария», сказал: — Айда, братцы! Поехали! Покачиваясь на ходу, он то и дело возвращался взглядом к носильщикам: одеты в казенное, хоть и грязное, но вблизи крепкое, справное. Сами без уродства, только у одного — смуглого коренастого азиата замотана шея. А тот, что впереди — с потухшим безразличным лицом, — вылитый дезертир! Да и на голодающих не слишком похожи: как взялись за рукояти, выдохнув коротко, так и несли — ровно, уверенно... Миновали большой возделанный огород, устроенный на задворках докторского дома. Вышли к колодцу — неказистому, без всякого обихода, с грубой дощатой крышкой сверху. Обошли стороной обветшалую изгородь, и взгляду открылась брошенная ферма, которую Руднев поначалу принял за ярмарку. Ровные прежде ряды овчарен перегородили, занавесили тряпками на манер восточных лавок, наставили подпорок, растянули веревки и в этой пестрой кутерьме, под хлопающими на ветру навесами, сидели, лежали, и бродили калеки. Впрочем, туда не пошли, свернули влево — под горку, где чадно коптил костерок. Разложили его на плоском камне похожем на жернов, невесть откуда взявшемся здесь. Тут и остановились. Руднев поглядел на взмокших носильщиков — шутка ли, столько тащить здорового мужика, — азиат махнул рукой на костер и оба пошли обратно. Оставшись один Руднев поднялся, разметал ногами солому, осмотрелся кругом. Степной ветерок, как нарочно налетал с разных сторон. Тлеющие куски кизяка то разгорались, алея словно уголь, то снова принимались коптить едким дымом. Носильщики скоро показались вновь — на длинных жердях под большим зонтом раскачивался венский стул, с завернутой в тряпье фигурой. Они молча опустили ношу по другую сторону камня, вынули жерди и встали рядом. — А что, ребятушки, — сказал Руднев. — Шли бы вы отсюда! Ребятушки не ответили, только переглянулись исподлобья, да переступили с ноги на ногу. Руднев сошел с носилок и положил руку на деревянную кобуру маузера. Фигура под зонтом внезапно расхохоталась. — Это мои кавалергарды, — сказала она из-под вуали женским голосом. — Поглядите-ка на их пики! Уставленные в небо жерди и впрямь походили на драгунские пики. — Мои шестерки пик, — она вновь засмеялась. — А я козырная дама! Дама Червей... Из-под накидки показались изуродованные проказой руки, будто и впрямь изъеденные червями. — Идите, — сказала она носильщикам неожиданно серьезно. — Не то, сами знаете... Когда, недоверчиво зыркая, они удалились, дама с интересом спросила: — А вы, значит, туз бубен? Руднев поглядел сквозь разделяющее их пламя. — Вряд ли... До ромбов еще не дослужился, а на каторжного, смею надеяться, не похож. — Вы умны, — оценила она, — и хорошо держитесь! Вижу наш милейший доктор не сумел вас напугать. Кстати, можете сесть. — Благодарю, — сказал Руднев. — Я пока постою. Насиделся, знаете ли, в седле. — Ну что же, как угодно... Опытный вор поддел запор ставня, медленно отвел створку и бесшумной тенью скользнул внутрь. Замер, не убирая ножа, прислушался. В сонной темноте ничего не изменилось. Чуткое ухо ловило лишь шелест листвы за окном, да лай собак в мусульманском квартале. Безошибочное чутье указало шкаф, где имелась пожива, но внезапно из темноты выступила страшная фигура без лица. Вор прыгнул — отчаянно, безнадежно, норовя достать горло взмахом ножа, но лишь сорвал лезвием маску. Лунный свет коснулся лица призрака. Боже правый, прокаженный! Страшное бугристое рыло исказилось ненавистью — огромный и жуткий, он зарычал чернеющей ямой рта, зловонное дыхание опалило ноздри. Разбойничий нож блеснул в коротком броске, вор метнулся в окно, но сильная рука ухватила его за ворот и ударом размозжила висок. В глубине дома заплясал огонек лампы. Раздетая простоволосая женщина несла ее перед собой, сжимая в руке небольшой кинжал. Она вскрикнула, увидев залитое кровью тело. Прокаженный обернулся и сказал невнятно, капая слюной: — Все кончено. Собирайся, утром едем... Он уселся прямо на труп и, не чувствуя боли, начал ощупывать голову в поисках раны. Женщина подошла, встала за спиной, и внезапно ударила прокаженного кинжалом в шею. Тот захрипел, начал подниматься — она выронила лампу, попятилась в ужасе; вспыхнул разлившийся керосин и осветил ее руки, залитые кровью прокаженного. Дама под зонтом помолчала и спросила неожиданно с вызовом: — Надеюсь, вы не подумали, будто я вообразила себя Юдифью! — Я вам не судья, — Руднев помедлил. — Я даже не знаю, кто вы... — Кто ты, дева? — Зверь и птица! — неожиданно продекламировала она. — Как зовут тебя? — Узнай! Ходит ночью Ледяница, с нею — белый горностай... Дама откинула вуаль, открыв бледное, изуродованное болезнью лицо. — В ту ночь мне не достало сил, выносить все это. Сколько раз он обещал заразить меня нарочно… Болезнь сделала его чудовищем! А теперь — я сама стала таким же монструмом... Она закрыла глаза, по щеке побежала слеза. Быстрым движением дама вернула вуаль на место. — Когда начался нефтяной бум, муж заработал целое состояние. Он ничего не понимал в нефтедобыче, зато удачно спекулировал земельными участками. Заразился в какой-то грязной курильне опиума, которую посещал в порту. Болезнь очень быстро овладела им, обезобразила. Он начал носить полотняную маску, напуганные соседи донесли в полицию, нам грозила высылка. Тогда он решил обратить состояние в камни — собрал коллекцию самоцветов, которую легко увезти с собой... Из складок одеяния появился небольшой кинжал с багровым камнем в навершии рукояти. — Это очень редкий камень, имя ему Талион — возмездие! После смерти мужа я заказала ювелиру вставить его в рукоять кинжала... Дама тяжело поднялась, убрала клинок в ножны, и протянула руку с ним в пламя костра. Руднев замер, слыша потрескивание обгорающей плоти. — Самое страшное, что я не чувствую боли, — пожаловалась она. — Но наказание без боли невозможно, и потому эта боль где-то внутри. Она здесь, со мной, каждую минуту! И это невыносимо... Дама бросила кинжал на другую сторону камня. — Возьмите, когда остынет, теперь он для вас не опасен. Только не трогайте лезвие, на нем кровь моего мужа — кровь прокаженного! На нем, и во мне... Я заразилась, когда убила его собственными руками, есть в этом высшая справедливость... Она заговорила сухо, деловито. — Едва началась смута, я доверила все, что у меня осталось человеку, который послал вас сюда. Он большой чин там у вас — я знаю! Этот господин страшно боялся, но перед самоцветами не устоял. Взамен, мы не должны были испытывать ни в чем нужды. Но оказалось — он слишком скуп, чтобы выполнять обещания, а я имела неосторожность напомнить… Признайтесь, вас озадачил этот ритуал, — она указала на носилки. — Они сами его выдумали: несчастные, заблудшие люди — жизнь страшит их сильнее проказы! Вы ведь догадались, эти двое — здоровы. Доктор не хотел, чтобы вы знали... Руднев кивнул. — Не трогайте их, — попросила она. — Это единственная связь с внешним миром. Николай Алексеевич, несомненно подвижник, но ему не справиться одному. Ведь все сбежали, даже глухонемой старик что помогал по хозяйству! Что вы сделали со страной, если даже те, кому некуда идти — бросают насиженные места? Нет, нет! Не отвечайте, — она подняла руку. — Я теперь, в некотором роде, существо из другого мира. Зверь и птица... Но от всех обреченных и умирающих, я взываю к вам — пусть воздаяние свершится! Руднев достал тряпицу, заменяющую ему шейный платок, и завернул кинжал. — Где найти ваших оруженосцев? — Они живут вон там, за бугром, но жизнь их проходит среди нас. Что бы ни говорил доктор, опасность несколько преувеличена. Если вы, конечно, не собираетесь пролить чью-то кровь... Она подняла вуаль и пристально посмотрела на него. — Помните, в наших мирах существует Талион — возмездие и воздаяние! — С вашего позволения, я пойду, — Руднев поднес руку к фуражке. — Прощайте! — Дама накинула вуаль и тяжело опустилась на стул. — Пришлите их потом за мной... — Пошто топите в жару, ребятушки? — окликнул он дезертиров, сидящих на корточках у неказистого очага. — Суселов жарим, — неохотно ответил один, поднимаясь. Азиат продолжал сидеть, щуря глаза на огонь. — Дезертиры? — прямо спросил Руднев. Стоявший смолчал, смотрел угрюмо, зато поднялся азиат. — Начальник, стрелять не надо! — Молчи, Ахметка, — одернул его товарищ. — Не буду стрелять, — почти весело ответил Руднев. — Только смотрите, — он погрозил кулаком,— чтобы доктору помогали, как следует! Они отчаянно закивали и Руднев, понизив голос, сказал: — А теперь, ребятушки, расскажите — к кому ездили... Когда он обернулся, над белыми домиками уже висела свинцовая туча. Вокруг потемнело, побежали по ковылю мятущиеся волны. Издалека донесся первый — еще слабый раскат грома; крупные редкие капли упали в пыль, над горизонтом заворочалась гроза, разгораясь лиловыми всполохами. Небо надвинулось, прижалось к земле, и по степи хлестнул дождь. Наборный паркет деликатно поскрипывал, пока Руднев шел от высоких филенчатых дверей к письменному столу. Хороший кабинет, значительный. Просторный настолько, что мебель у стен, едва угадывалась в полутьме. В конусе света настольной лампы плясали встревоженные пылинки, а на сукне стола жили своей жизнью белые пухлые пальцы. Они брезгливо шелестели бумагами, черкали химическим карандашом, равнодушно распоряжаясь человеческими жизнями. — Вернулись, товарищ Руднев? — подал голос хозяин кабинета. — Садитесь... Что там за ультиматум советской власти, докладывайте! — В поселении Белый двор — голод, продовольствия нет совершенно! Больные доведены до отчаяния... Положение чрезвычайное. Пальцы на секунду замерли и вновь зашевелились, перебирая бумаги. — Зачинщики расстреляны? Руднев повел шеей, словно воротник душил его. — В чем дело? Мне говорили вы человек опытный, воевали. Возьмите сколько потребно солдат и наведите порядок... — У меня предложение, — Руднев выложил на стол, глухо стукнувший сверток. — Что это? — пальцы замерли. — Эта вещь поможет обеспечить колонию продовольствием. — Вот как! — руки потянулись, развернули платок, ощупали камень в навершии, пробежались по витой рукояти, сдвинули ножны… — Ай! — на пальце набухла капля крови, и хозяин кабинета торопливо сунул его в рот. — Где вы взяли эту дрянь?! — он раздраженно оттолкнул кинжал. — В лепрозории, — Руднев аккуратно свернул платок, встал, — разрешите идти? Хозяин кабинета — едва видимый за светом лампы, молчал с ужасом глядя на порез. «Талион, — вспомнил Руднев, закрывая дверь. — Возмездие и воздаяние!» На следующий день ответственный товарищ сказался больным, потом и вовсе пропал — будто и не бывало. А еще через три дня пришло известие, что крупная банда, отступая с боями, сожгла Белый Двор и уничтожила всех его обитателей — больных, дезертиров, доктора и его собаку Белку.
