«Клянусь Цирцеей!» Стивен Кинг, «Газонокосильщик». Нет, не умели они проигрывать – эти новые русские! Не хватало им стиля, благородства...того, что воспитывается в поколениях и всасывается с молоком матери. И пусть девять лет пройдет, и еще раз девять…а дети их долго Митрофанушками будут – хитрыми, цепкими, но... Да, верно, и следующих девяти не хватит… …Моя жена умерла девятого апреля. Ровно через месяц после смерти соседки. После похорон меня стали допекать родственники: иди, мол, работай – деньги зарабатывай, у тебя сын. Я их понимаю. Они выделили по сотенке баксов на погребение и теперь жаждут закрыть финансовый «бесперспективняк», как выражаются мои подопечные. Но ведь я же не безработный. В системе просвещения работаю. А их послушать – так это не работа! Сами без году неделя как в люди выбились, а уже считают себя значительно умнее. Будто год назад, когда они мне учительство навязали, заработки были другие.(«Иди иди! Даром, что ли, тебя в немецкой школе учили?» Словно это мама за меня «лебедей» получала.) А сейчас: «Что это за работа? Деньги надо делать. Деньги!!!» А то, что мне с мыслями моими надо разобраться – никому до этого дела нет. Будто жёны каждый день умирают. Я выставил на вид ее фотографию, смотрю на нее каждый день и думаю, думаю...То что я без нее надежной «крыши» от «благожелателей» лишился, конечно, не в счет... Снова и снова задаю себе один и тот же вопрос. Отчего она умерла ровно через месяц после?.. В день похорон соседки к нашим окнам подкатил ритуальный автобус и выгрузил вернувшихся с кладбища. После мы с женой слышали сверху крики: «Это из-за тебя она умерла! Из-за тебя!» Кто-то и без того убитого мужика добивал. Может, у нас облучение какое вредоносное идет из подвала? Когда я заходил к ним почтить память, то обратил внимание, что их спальня как раз над нашей находится – дома хоть новые, но типовые, по полувековому проекту. Моя теща после нашего переезда вошла, как завизжит: «Я в первом браке вот в такой вот жила!» Это, чтоб мое значение преуменьшить. Наверное, и спим мы аккурат друг над другом – все десять этажей. Проективный секс. Им-то что! Они выше. А мы первый этаж, к излучению ближе. Соседка на втором жила. А умерла сразу после женского международного. Хотя, кроме нас, его никто не празднует. Женский! – феминисты плоские. Шизики. То, что соседка умерла первой, ровно ничего не значит. Видел я ее раза два. Длинная, тощая. Не то что моя – лошадь ломовая. Все при ней было. Но на фотографии уже есть следы… Как бы это объяснить? Словно ангел смерти ее поцеловал. Главное она сама за неделю-две «до…» предложила хорошую, художественную фотографию в кои-то веки сделать. И с мастером созвонилась... А за полчаса вдруг засомневалась. «В другой раз,– говорит,– сделаю, а то неважно себя чувствую». «Да чего ты, – говорю,– давай я тебя отвезу и обратно привезу, не дрейфь». Хорошо, что были весенние каникулы – и временем я располагал. И детектив прихватил, «...что-то там в законе» назывался. Что именно – сейчас уже не помню. Да и не важно это. Мне своего детектива – выше крыши. Она там два часа проторчала. Вышла измученная: «Он пятьдесят пробных снимков сделал. Но мне ни один не понравился. Почему-то в зеркале я себе красивей кажусь. Но он обещает, что все будет о'кей». «Еще бы,– говорю,– рейдерная печать! Писк. Кзазиморду от зависти б наизнанку вывернуло». «Да,– грустно согласилась она. – Цена тоже писк...» Ну, и в результате... фуфло он сделал. Фуфло. Ни за что тыщу отдали. Только на своей красоте и вылезла. Даже ангельский поцелуй не убрал. Маску этого...Гиппократа, разумеется, тоже... Смотрю, смотрю... Думаю, думаю... Соседка девятого марта не проснулась...А моя –девятого апреля. А перед этим, недели две, все ко мне жалась-жалась...Я ее к себе под мышку засуну – и обнимаю-обнимаю, словно от какой опасности огораживаю. Она все беспокоилась, не очень ли много энергии моей откачивает. А я...я нет, ничего не ощущал. А под конец читать не могла – книга в одном положении, раскрытая и перевернутая, часами лежала...Чуть телевизор включу, она – с болезненной такой гримаской: «Мне думать,– говорила,– и то больно». И, что было крайне непривычно слышать: «Напиться бы». Повез ее к врачу. Диагноз: нервное истощение крайней степени. Рефлексы все усилены. В любой момент, самое страшное может произойти... А от чего, спрашивается, истощению взяться? Она не работала – дома с ребенком сидя, телефонной рекламой кетчупа подрабатывала. Еще ремонтом потихоньку занималась. Так и не доклеила комнату. Вдруг обои ей разонравились. Это первый раз с ней случилось такое. А так, она все сто раз обдумает, прежде чем покупку сделает. Да так у нее классно получалось, что соседи ахали, а потом ахали еще раз, когда узнавали, какой малой крови нам это стоило. Думай, думай, чувак...Есть над чем поразмыслить... Хорошо, что сынишка у тещи. Нет, плохо, что – у тещи, но хорошо, что не у меня... На девять дней теща сидела рядом со мной. Напротив – моя мать. Принесенный виноград теша поставила возле. И я все отщипывал ягоды. Глотал и глотал. Кишмиш. Любимый виноград моей женушки. Но что сейчас-то? Ведь я его не очень…чествую. Рву и в рот кидаю, чтобы ничего не говорить. А то ведь брякну чего, пожалуй. Век не расхлебаешь. Зато у тещи язык без удержу. Любит она поболтать – не отымешь. Как пришла – деньги мне все совала. А я сразу – зырк! – в ее кошелечек. Она всю жизнь с одним кошельком ходит. Длинный, кожаный такой. И не сопрут его у нее никак. А на внутренней стороне, на откидной крышечке –бместо для двух фотографий. Одно место всегда пустует, а на другом – фотография ее младшенькой. Я часто задавал себе вопрос – почему? Разве может мать любить детей в разной степени? По-разному – я понимаю, ведь они тоже разные. Но сила-то любви должна быть одна! Заглянул – убедился: ничего не изменилось. Вот уже и человека нету, а по-прежнему – пустота... Еще не пойму, почему она зуб передний никак не вставит. В средствах, что ли, стеснение имеет? А может, специально для чего?.. – Я ее просила каждую субботу звонить, – зубозабвенно шепелявит она, – чтоб я была в курсе всех дел. Мне нестерпимо захотелось взбрыкнуть ногами под столом, но, вместо этого, я нащупал рукой виноградинку и положил себе в рот. Помню я эти субботние переговоры... На лобное место с таким лицом не поднимаются... – Ольга мне все-все рассказывала. Я была в курсе всех семейных событий. «Угу,– отщипнул я еще ягодку. – Как же, в курсах. Отчет в стиле: все хорошо, прекрасная маркиза». –...и каждый раз, когда я говорила ей о будущем, она отвечала: до него дожить еще надо...Словно чувствовала... «Брехня! – чуть не вырвалось у меня. – Она всегда хотела дожить до девяноста семи. «Почему?»– спрашивал я ее. «Потому что это следующая цифра после девяноста шести». А если я спрашивал насчет девяноста шести, то она сначала улыбалась, а потом говорила: «Потому что эту цифру как не переверни – все равно будет та же». А если я спрашивал...Впрочем, о чем это она сейчас, старая вешалка? – Она очень переживала за Ивана. Очень. –Да, Иванушка совсем больной. Совсем,– тут же соглашается моя мать. Я гневно интересуюсь у нее: – Это чем я болен, позволь узнать? Мать сконфуженно молчит. А я веду себя как бык, завидевший красную тряпку: – Говорите о своих болезнях, пожалуйста! До сих пор молчавшая тетка, материна кузина, переводит разговор в подобающее моменту русло. – Когда я первый раз увидела ее, она поразила меня своей беззащитностью... Все переводят глаза на фотографию, прислоненную к рюмке с водкой. Поцелованная ангелом смерти, Ольга смотрит кротко и ласково. Выдержав необходимую паузу, теща опять разевает рот: –Я каждый день свечечку ставлю, все молюсь, чтоб в Рай попала... И на «свечечках» так зубом присвистнула, что аж мороз продрал по коже. Щека, что на ее сторону, у меня дернулась. И в горле запершило. Мать, слава богу, чихнула. За столом загудели: «Правильно, правильно...» – и выпили за упокой. А я после с профилактической целью осторожно кашлянул в кулак. Теща засобиралась домой: младшая дочь едет в институт, а с ребенком посидеть некому. –Не болей! – подставляет она щеку для поцелуя. Я же готов разорвать ее на мелкие кусочки. –Как называется моя болезнь? – грозно пытаю я мать, оставшись наедине. –Ну, надо же было как-то поддержать разговор, – неловко оправдывается она. – А то ты на виноград набросился – неприлично даже. И то правда, никогда я не съедал за раз столько винограду! А Витюшку теща как-то незаметно с собой прихватила. Проводив гостей, сажусь с газетой за телефон – завтра ведь снова в школу. «Преподаватель...»– э-э, я как раз оттуда. «Приемщик, присадочник, провизор...» Интересно, хватает ли им их заработка на могильные плиты своим близким? Сомнительно... Вдруг звонок. На ловца и зверь бежит: какое-то агентство обзванивает автолюбителей на предмет возможной подработки. Работать у частного лица. В семье: детей развести по школам, потом жену – по делам. Я, разумеется, тут же соглашаюсь приехать на «смотрины» с водительским удостоверением, документом о незаконченном педагогическом и трудовой книжкой. И вот я трудоустроен. Это означает, что со школой связи оборваны. Однозначно и бесповоротно. Не так-то просто умолить директора в конце учебного года! Но вот – все обиды перебраны, все мосты сожжены. С трудовой тоже покончено, так как за обещанные бабки не полагается ни больничных, ни отчислений в пенсионный фонд, ни спокойной совести налогоплательщика. Новых русских я до сих пор считал, простите за наивность, изобретением СМИ. Теперь увидел их воочию. У них тут, в экологически чистом районе, целый городок за высоким забором. Вид у них стандартный. Мужик – он и Африке мужик. Жены, правда, все как на подбор, длинноногие, словно пациентки клиники Илизарова. У моей хозяйки – Людмилы Петровны, сухощавой жилистой дамы с плотным испанским загаром и азиатски непроницаемым лицом – тоже сын. Такого же, как мой, возраста. Сообразительный, бесенок. И ресницы такие же, как у моего – с белесыми пятнами. –Вырастешь, тебе ресницы придется тушью мазать, – поддразниваю я малолетнего нувориша. Он в школу еще не ходит, обожает кататься на джипе. С моим появлением детский тысячебаксовый электромобиль отправлен на свалку. – Фигули-на-рогули. А ты можешь быстрее, чем Сашка, ездить? – берет он быка за рога. – Спрашиваешь. – Так шевели поршнями! Сашка – это приятель, которому мой пассажир завидовал. Предки сажали другана на колени –и тот как бы«рассекал» по-взрослому. Теперь, благодаря неусыпным заботам родителей, амбиции моего сальери удовлетворены. Все мы люди, все мы человеки. И я, в том числе. Говорили мне: не садись за иномарку – больше ни на чем ездить не сможешь. И, правда – какими словами поминал я мысленно своего заезженного «москвичонка»!.. По идеально ровной аллее, завидуя каждый своему, мы молча проехали еще пару минут. –А знаешь,– проводит он разведку боем, – Сашке разрешают самому ездить. Правда. Я сам видел – он за рулем сидел... Стрельнул глазами в меня. – Фигушки! – отвечаю. –Тогда жми, мы его уроем!– не настаивает он. –Кто научил тебя этим словечкам?.. Вопрос провокационный. Возможно, он чувствует это и молчит. ...Когда я в понедельник ехал сюда на звенигородской электричке – купил газету. Там статья была о современном воспитании. Оказывается, в нашей педагогике кризис. Раньше считалось, что малыша необходимо вооружать многообразными знаниями на все случаи жизни, а теперь появились сообщества, которым это не нужно и даже вредно. Которые многознания боятся, как черт ладана – и это понятно. Вырастет чадо и задаст щекотливый вопрос: «Милые мои предки! А как вы разбогатели?» И обвяжутся шарфами...в «Нью-Англетере»… Да. По-взрослому... Впрочем, в статье этого эпилога не было – его досочинил я. «Кадры для узкого воспитания не выращены», – переживают в газете. И начинается дергаловка: так говорить нельзя, так пачкаться некрасиво. Деревенской детворе – от луж все равно не убежать. А тут модульная плитка везде. Фигурная и разноцветная. Почище, чем на Красной площади. «...элитное воспитание оглупляет. Показано экспериментами». Врут, небось. Знаем мы этих умников. Сами под них, было дело, косили. Я прикинул насчет «уроет» – где «герметичность» протечку дает? Тут же ответил себе: телевизор. Хоть гувернантка и крутит воспитаннику только разрешенные мультики – а проскакивает иногда. Эта гувернантка – особая статья. Она здесь на испытательном сроке. Ее сразу не раскусишь, она не длинноногая. Не холеная, не крашеная… С теми проще: весь полигон мгновенно просматривается – от педикюра до золотой серьги в душистой мочке. А эту ни беременной не представить, ни – читающей доклад с кафедры. В джинсах, а глаза потупленные, волосы до плеч... Бледная немочь. Чтоб ее понять, необходим Тургенев или Блок. Загадка на загадке. Это не по мне. Дура. Ей бы в другое место и в другое время. Мальчишка над ней измывается. Особенно при родителях: нюхом чувствует поддержку. Коленками в стол упирается, а потом показывает на красные полоски – это мне, мол, Вера сделала! Она пробует его на место поставить: «За такое поведение за столом тебе и не то полагается». А они бегают вокруг него, на задних цыпочках ходят – тоже их, терзаемых воспитательными противоречиями, жаль: «Нет, Дюня, это не Вера тебе сделала!» Юрий, лысеющий их второй водитель, голубоглазый и румяный, но, как и все здесь, засунувший язык в задницу, бубнит себе под нос, чтоб родители не услышали: – Сучок! Тот сразу всю кашу без капризов съел – видать, тонкий у него слух. – Ее попрут, – сказал водила, не глядя мне в глаза. И я понял – про гувернантку. Интересно, как они ее отставку обставят: «Мы не хотим тургеневских девушек и не желаем Прекрасных Дам»? Так, что ли? Вопрос ребром: а что они умеют делать-то – Прекрасные Дамы?.. Она, выполняя обязанности также и няни, по ночам спала в детской наверху – контролировала сон ребенка. Меня же поселили в цоколе – полуподвальном помещении для прислуги. Чтоб не замерзнуть, приходилось надевать телогрейку и теплые носки. Ребенок есть ребенок, и когда я подарил ему блестящий черный автомат на батарейках, он был в восторге. «Стреляет громче, чем Сашкин!» «Еще бы, мы их уроем!» За обедом Вера пожаловалась, что на детской площадке, «Дюня произвел фурор, но пистолет подержать так никому и не дал». И покраснела, будто в чем провинилась. Скучая по сыну, я вел с «Дюней» «мужские» разговоры. –Когда мы были в Цюрихе, прямо в аэропорту мы сели на свой джип и покатили,–сообщил он. – Свой джип? Откуда он там взялся у вас? – Юрики пригнали. – По-твоему, я тоже юрик? – Да. – Вообще-то, меня с детства величали Иваном. –Никогда не слышал такого смешного названия. Может, у тебя и фамилие есть? –Как у всякого человека. Задумался,– как видно, копаясь в пятилетних завалах памяти. – А, знаю. Царевич. Это ведь фамилие? –Ну, вроде того. – Иван Царевич. Упс. Давай вези меня. – Куда? – Мимо Сашкиного дома. Я с ним поссорился. –Опять из-за игрушек? – Нет, дело серьезней. Из-за пистолета. Пусть ты карту нашего поселка не знаешь – а я тебе буду показывать. –Идет. Я завожу машину и мы катим по ихнему раю. Мимо дворцов, фонтанов, почтительно взирающих на нас статуй (одна из них изображает сгорбленного мужчину средних лет, устало сидящего на бронзовой шарманке с бронзовой птахой на плече)... … газонокосильщиков... ...Чикатилло, говорят, тоже работал в школе... В пятницу гувернантка умерла. Я ожидал распоряжений, перекусывая в кухне (до сермяжной «людской» «новые» еще не дотянули), и слышал, как хозяйка орала в телефонную трубку: –Я разорву с вами договор! Вы присылаете мне неизвестно кого. Вы ничего не знали о ее здоровье. Мне не нужны эти проблемы. Да...Нет...Да... Она не справлялась со своими обязанностями. Она без конца спрашивала, что ей делать, что ему одевать...Разлила лекарство. В нашу спальню заходила... Деньги мне верните. И от сапог у нее пахло! А Блок и не догадывался... Я был свидетелем того, как гувернантка заглянула в спальню, благо что дверь соответствующего помещения хорошо просматривалась снизу через лестничный проем. Она не знала, чего закапывать в сопливый нос ребенку перед прогулкой. Прежние капли опрокинул любвеобильный derHund, который всюду совал свой нос в поисках ласки. «Лабрадор – порода в которой совершенно отсутствует ген агрессивности»– не без гордости объяснила мне хозяйка, когда он домогался моего внимания. Я чувствовал ее расположение к себе, но знал, что необходима дистанция. –Помогите снести тело вниз, – попросила она меня перед приездом труповозки. –Знала бы, ни за что не разрешила ей спать с Дюней. Вера лежала в растворе двери в детскую. Глаза закрыты, будто спит. Я перевел взгляд на тумбочку. «Газонокосильщик», – прочел на обложке раскрытой, перевернутой книги и… – остолбенел. – Ну, что же вы? – Людмила Петровна вопросительно смотрела на меня. – Моя жена... перед смертью...читала эту книгу. – Боже, так у вас тоже умерла жена? (о вдовстве я умолчал в анкете). –...Тоже? Так она была замужем?– спросил я о гувернантке. –Не валяйте дурака! Какие вы все...гнилые, – брезгливо поморщилась она – и я почувствовал, как на мою карьеру на сухом и теплом месте наезжает медный таз. Это было сейчас очень некстати. Я поспешил все объяснить, сразу не сообразив, что не каждому дано понять то, что открывается в процессе раздумий: – Просто...просто у нас идет откуда-то излучение и каждый месяц, девятого, кто-нибудь умирает... –Девятого? Но сегодня тоже девятое! Да, сегодня девятое мая! Девятое?! Как же я пропустил эту дату? Впрочем, не мудрено: здесь – ни одного флага по всему населенному пункту. Будто ихние родители и деды не воевали. Под пытливым взглядом хозяйки с трудом возвращался к грешной реальности. Помог голос покойного артиста Яковлева – сзади. Обладателем его оказался муж Людмилы Петровны: –С этого момента поподробнее! Что значит – "излучение"? Ты часом не навеселе, братец? А ну, дыхни! –Не вижу трубки, – ощетинился я и потащил гувернантку к выходу. Действительно, все это выглядело, по меньшей мере, странно. Почему это продолжает происходить? После суеты с выносом тела я, улучив минуту, поднялся наверх, чтобы взять ее. Откуда-то раздавался монотонный приглушенный голос...Читали вслух?.. Я невольно замедлил шаги, пытаясь вникнуть в содержание. Яковлевский бас из-за соседней двери помешал мне сделать это: –...Пусть пройдет несколько дней. Иначе тебя поймут неправильно. – Меня не волнует. Да я и не тороплюсь. Как шофер он меня устраивает. А факты...они будут, –отвечала жена. – Главное, не переусердствуй, дорогая. Снова усилился голос чтицы – читали напротив, в детской... …Achtung!!! Сквозь монотонное чтение – как серпом по высокой траве: «Клянусь Цирцеей!» Точно! Это она. А чтоб не слышно было, включили пылесос – не выношу его звук. Ольга, жена, это знала и никогда им не пользовалась. Впадаю в бешенство при его гудении. Резко распахнул дверь, но они уже успели приготовиться: домработница Люся водила щеткой по креслу, а малец, как ни в чем не бывало, сидел на кровати с комиксом в руках...Она. как и прежде, раскрытая, перевернута. –Ты все испортил!– заверещал он. Мне было не до соплей. Я метнулся к тумбочке...Помешал пылесос, оказавшийся между мной и домработницей – она схватила ее первой и спрятала за спину. Как она поняла?! Я потянулся за ней, невольно касаясь упругой талии и вдыхая домашний дух шиньона. Сладкая, сдобная пышка. –Вы слышите, кричит ребенок!– Пыталась отделаться она от меня. –Дюня, Дюня, что с тобой? – Сквозь растворенную дверь показалась мать. Мы стояли с дежурными улыбками, запыхавшись и плечами тесно прильнув друг к другу, и оттого нечаянно загородив собой мальчика. Вхолостую надрывался пылесос. Хозяйка смерила меня строгим взглядом. В уголках губ мелькнула презрительная усмешка. –Я думала, Дюня здесь, –сказала она.– Люся, спустись к нему, узнай, в чем дело. Замени Веру, пока я не нашла замену. А уборку перенеси на вечер. Идите, заводите машину, –кивнула она мне. – И запомните: вам нечего здесь делать. Наконец удалилась. А я, воспользовавшись секундным замешательством, выдернул книгу из Люсиных рук. –Здорово вы меня от мамы спрятали, – хихикнул сзади бэби. –Читайте ему детские, – назидательно сказал я, выходя. –Вон их сколько. Что вы на меня так смотрите? Она смотрела на меня во все свои акварельные полтинники – с застывшей улыбкой на губах...На миг мне показалось, что на меня смотрит жена с последней фотографии. В машине хозяйка спросила: –У вас нездоровый цвет лица...Вам не очень холодно спать в цоколе? Ага, начало ловли бычков-дурачков. Приманка – оранжевая, как апельсин. –Нет что вы. Как раз для закаленного организма. Мы остановились у газетного киоска. Она вышла, оставив на сиденье кошелек. Из-под него на белом уголке высовывались две буквы: «Гр». –Гр, гр-р,– попробовал я звук на «вкус». Меня он зацепил: от него чесались лопатки. Мизинцем столкнул кошелек в сторону. Под ним лежал пропуск, подобный выданному мне в здешнем КПП три дня назад. «Гр. Уркина Людмила Петровна. Пос. Н, О-й район»– утверждала надпись. Я фыркнул: буквы, заинтриговавшие меня, относились к банальному «гражданка». Едва успел задвинуть сдвинутое, как возвратилась хозяйка, – за деньгами. Прежде, чем взять кошелек, взглянула на меня. Она все делает грубо. Весь в мыслях о погибшей гувернантке, я едва дождался следующего, слава богу, – выходного – дня. С вокзала всю дорогу бежал, как сумасшедший. Переворачиваю все вверх дном – книги нет. Странно, но я как будто не удивляюсь этому обстоятельству. Просто хотелось удостовериться. Черт побери все субботы мира! Едва дожидаюсь десяти. Взлетаю на второй этаж. Выходит заспанный вдовец. Спрашиваю в лоб, чтоб не успел собраться с мыслями и навешать мне на уши лапшу: –Какую книгу перед смертью читала ваша жена?! Ловлю себя на том, что не знаю, как зовут ни его, ни несчастную женщину. Хотя кто несчастней – умерший или оставшийся в живых, переживающий драму снова и снова?! Сосед сопит, тараща на меня сонные глаза. На щеке след от пуговицы. Не понимаю, как можно так безмятежно спать после смерти любимого человека! Хватает меня за руки: –Позвольте, я так и не успел выразить вам свое соболезнование...Никто, как я... Не позволяю... Все бессмысленно...Я спускаюсь, прыгая через ступеньки. И словно предчувствовал: там посредине разрухи, которую я учинил в поисках проклятой книги, стоит теща с испуганно жмущимся к ней Витюхой. Выбрала самый подходящий момент, что называется! По-моему, вместо приветствия, я и высказался в этом духе. Теща хватает за руку мальчика и тащит его, упирающегося, к двери. – Выздоравливай! – бросает на ходу. Я зачем-то иду на кухню и вижу нож, лежащий на самой середине стола. С минуту рассматриваю его. Это самый большой нож из нашего столового набора. С зазубринами по краю. Им удобно резать хлеб. Правда, от него остается много крошек, которые я забываю сметать. За меня это всегда делала Ольга. Но Ольги, увы, нет. Крошек тоже. Не примененные, зубцы были чистыми и блестящими. Это встревожило меня. В квартире без меня кто-то был! Кто-то наведывался сюда без спросу – унес книжку и оставил нож на середине стола. На самом видном месте. Не опасаясь, что тем самым обнаружит нелегальное посещение… А может быть, этот кто-то находится здесь и сейчас. Подглядывает и хихикает в рукав. Я рывком рванул полузакрытые шторы...и тут же понял, как глупо и смешно я выгляжу. Нет, лучше не давать повода, а притвориться, что ничего не заметил...и я, беззаботно насвистывая, прошел в залу... Через час никто, глядя на сверкающую чистотой комнату, не заподозрил бы здесь недавнего бардака... Снова понедельник – родниковое небо и майская зелень. – Думс, – плюхнулся барич на сиденье. –Куда сегодня поедем? – Странный вопрос. А это для чего? – ткнул я пальцем в мешок, из которого торчала резиновая шапочка и полотенце. –А давай, ты не знаешь, как проехать в бассейн. Я тебе буду подсказывать. –Мы с тобой заедем, Сусанин! Мать говорит, через полчаса сеанс. А мама у нас главный командир. – Ну, Ива-ан Царе-евич! Вот лиса! Ну ладно, будем смотреть, что из этого выйдет... Мы едем мимо безмолвных скульптур, действующих фонтанов, декорируемых цветами беседок... Если б не суетливые человечки с рассадой в руках...– то такое ощущение, будто едешь по заповедной музейной территории...Только вот вопрос: что здесь экспонируется – прошлое, настоящее или будущее? Если будущее, то увольте: к этим одинаково бодрым фаллосам-фонарям с висячими горшочками, надо еще привыкнуть. Малец целится в газонокосильщика: –Тр-тр-трах-тах-тах! Ты не знаешь – это враги, – объясняет он. – Давай гони, а то нам мало не покажется. У них есть такое оружие...о нем не знает никто на свете... «Das ist richtig, mein kleiner Fround!..» – Куда гнать? – втягиваюсь я в игру. –В лес, конечно. Там меня Сашка ждет. Он девчонку украл. – Зачем девчонку? – Ну, чтоб она плакала, просилась домой... – Ты ее освободишь, конечно? – Не знаю. Нет, наверно,– он переходит на громкий шепот. – Она торгует оружием! Его мордашка при этом приближается ко мне. Пестрые ресницы премило обрамляют заговорщицки округленные глаза. Я надуваю левую щеку и бью по ней кулаком, воспроизводя нечто вроде «упс». Сорванец смеется. –Как ты это делаешь? Тогда я надуваю правую – и тоже бью по ней кулаком. Получается что-то вроде «думс»...Затем, с аналогичным результатом, хлопаю себя по остальным, уже ниже расположенным частям тела. Под конец он хохочет до икоты, демонстрируя все свои двадцать два...Чем бы дитя не тешилось... – Я из-за тебя икать начал. Мне срочно нужна вода. И я мчусь к бассейну, не тормозя на «лежачих полицаях». Все ж на минуту опаздываем и встречаем мягкий выговор тренера – куклы-барби в красивом спортивном костюме: – Андрюша, ты, как всегда, в последних рядах. Она заучено улыбается, снимает с него надетую задом наперед бейсболку и ласково ерошит русые вихры. Нейтрализует свою строгость, а то – не дай бог! Здесь сервис предельно осторожен. Вот как его зовут – Андрей! Помнится, в студенческие времена подруга у меня была – Лекой ее звали. А фамилия – Облонская. У нее подружка была Кики...Ржевская. Я только через месяц понял, что это – тривиальные Лариса и Катя. Прозвища это у них такие, по дворянской традиции. Их тоже гувернеры в Летний сад гулять водили...В застойные времена это считалось тяжелым пережитком прошлого… ...Слямзили и это... И как всегда, без спросу... Наушничество здесь в полном ходу – хозяйка по возвращении выговорила мне за опоздание в бассейн. Я ж от любви к ее чаду! Тоскую по своему, а этот к сердцу прирастает... –Иван Царевич! – тянет он меня во двор. – Идем одуванчики собирать. Не успокоился, пока последний одуванчик не приобщился к букету. Добытчик. –Дюня, ты чего это в дом тащишь? – спрашивает мать с крыльца, завидев нас с огромной охапкой. – Мама, Иван Царевич говорит: это лекарственная трава. Из нее салат можно делать. Сделаешь? Мать не смотрит на меня. –Ну, Дюня... –Ты понимаешь, – объясняю я мальчику, – тут особая метода нужна...Давай пока положим под навесом, чтобы она подсохла. –Ты нарочно хитришь, – топает он ножкой, – чтобы я забыл, а вы потом выкинете. Нетушки с хвостиком. Фигушки. Ты сначала говорил, что сначала надо вымачивать. Первое слово дороже второго. Мама, давай таз! Ух, стервец. – Медный, – уточняю. И чувствую, что за ним-то остановки не будет. Она усмехается и отходит. Счет: один-один. – Почему он вас называет Иваном Царевичем? – спрашивает она на следующее утро. Я отрываюсь от дороги и молча смотрю на нее. – Нет, ну понятно, что Иваном, – пасует она. –Почему – Царевичем? –Наверное, потому что у меня фамилие царское. Врубаю стерео, потому как с поздним зажиганием вспоминаю, что ее фамилия – Уркина. От растерянности иду ва-банк: – Сегодня мне, действительно, ночью было прохладно. Эх, бычок-дурачок...Ив-ванушка... –Хорошо, мы что-нибудь придумаем,– говорит она после продолжительной паузы. Велика Россия, а отступать некуда... Да и привычки нет. Кладу руку на ее кисть, лежащую на колене. Женщины для того и созданы, чтобы с ними, родимыми, выходить из рамок приличий. Они чувствуют это и прощают – когда хотят. Часто для этого необходимо пройти по лезвию бритвы. –Мне было бы приятней вместо «мы» слышать «я»... Она вздыхает. Эквилибристический трюк удался. По крайней мере, крови на песке нет. Я лежу без носок и телогрейки: вздох был так многообещающ! – и думаю, думаю, думаю...Дебит-кредит...В узких горизонтальных окнах-густые сумерки. Напротив меня – во всю стену экран, но я его не включаю. Тишина полуподвального помещения, ненавязчивый свет точечных галогенов в навесном потолке способствуют продуктивному погружению в мучительный вопрос. Отчего умерла гувернантка? Ровно через месяц... Изменилось место. Изменились обстоятельства смерти. Не изменились: я и книга. Излучение? – приходится признать, что его источник – это я...Малыш говорил, что до среды отец на охоте... Я вперил глаза в потолок и попытался спроецировать себя на верхний этаж. Мой диван – левее лестницы из цоколя, тем более, левее лестницы на второй этаж. Да, так и получается –середина спальни. Сейчас принято кровать ставить посередине. Выходит, что ихнее ложе как раз надо мной. Да, я излучаю не напрасно, но смерть Веры, все равно, не вписывается в эту схему. А почему, собственно говоря, нет? Ее тело было найдено на полу при входе в детскую. Может быть, она возвращалась от...Я восстановил в памяти облик г-на Уркина. Рискую ошибиться, но, пожалуй, он может нравиться женщинам. Если закрыть глаза на пивной живот. Тем более, налицо такие интимные подробности, как запах ног... Вспоминая ее робкие топтания у спальни, я чувствовал, что вывод мой притянут за уши, – но он позволял мне муссировать, ставшую мучительно-любимой, тему. Просто лежу и излучаю... И дело лишь во времени...Что ж она медлит, я б показал ей, с*е. И тут… – опять этот звук, пружиной выбросивший меня из койки! Повесивший меня под потолок, на скользкий край мраморного подоконника... Опять газоны косят?! С этими новыми свихнешься! С их неуемным стремлением косить едва подросшую траву... Я увидел ее – Газонокосилку! Сросшуюся с человеком, управляющим ею, в единого страшного косматого зверя. С нарастающим ужасом я вглядывался в застывшие очертания в темном окне; фары, готовые ослепляюще вспыхнуть в момент стремительного броска...Вот-вот взовьются, засвистят отточенные ножи...Мышцы рук уже затекли и пальцы онемели, когда я понял, что это мое собственное отражение. Я упал на пол...и не было сил смеяться над собой. «Фары...фары...фары...» – в горьком шепоте кривились губы. Все было так просто: малец заснул, и Люся принялась за отставленную на вечер уборку. Звук пылесоса резонировал в полупустом цоколе и усиливался, превращаясь в пытку... Обложил уши думками с аляповатыми наволочками. Какою понятливой была Ольга, когда я ей говорил, что лучший пылесос – это веник!.. Я хорошо помню, когда до смерти испугался в первый раз. Мне было года три. Я сидел с младшей сестрой на краю кукурузного поля, где работал отец. Мы смотрели, как он делал круги, с каждым витком удаляясь от нас к центру. Мы вдыхали терпкий запах срезанных стеблей. Раньше, подъезжая к нам после работы, он поднимал ножи и останавливался. На этот раз он не остановился и, несмотря на мои крики, проехал с опущенными ножами рядом со мной. По месту, где сидела сестра...Я заполз в орешину... А мать скрывала это от меня. Она говорила, что сестры у меня не было никогда и что мы всегда жили в городе. А отец рано умер. Поэтому она и воспитывала меня одна, но ей помогали – «спасибо им», не забывала добавить – ее братья и сестры. Но я слишком ярко помню этот ужас, чтобы верить...что его не было! ...Подушки не заглушили душераздирающий вопль.. Торопливые шаги – и вот мертвая тишина. Я мгновенно оделся и поднялся наверх. Я уже знал, что увижу. Они были на верхней лестнице. Хозяйка стояла в наскоро запахнутом халатике сверху, а под ней – Люся. Лежала, опрокинувшись на лестнице головой вниз. Струйки крови из ушей стекали по полированным ступенькам... – Запрягай,– сверкнув на меня контактными линзами, приказала хозяйка.– Отвезем тело. Я не хочу на ночь глядя терпеть в доме этих ублюдков в погонах... Я погрузил Люсю в багажник. И, отъехав от поселка на приличное расстояние, сбросил ее в глубокий, поросший ивняком прибрежный овраг. Люся долго падала вниз, шумно ломая сучья и ветки... Откуда-то выплыла луна. Она курила у машины, спиной ко мне, когда я, наконец, выбрался на дорогу. Видок был блестящий. Блестели волосы, кожа плаща и капот. Смелая... На звук шагов обернулась. Губы трубочкой и струйка дыма – мне в лицо. Тертый калач. Сухой, надменный взгляд. Давно ли мы все были равными?.. Все еще на «ты»: – Может быть, остановишься? Ты завалил нас своими трупами. Я был готов к подобному разговору. –Странно слышать это от просвещенной леди. Кроме того, «мои трупы» появляются только по девятым числам, а сейчас, извольте удостовериться, – я показал на циферблат, флуоресцирующий в салоне, и вдруг...Мы одновременно вскрикнули: на часах ясней ясного светилось: девятое июня! По всем прикидкам, сейчас должно было быть тринадцатое мая – ни на день больше! С панической быстротой я перебрал в уме события дня... Андрюха! – ах, стервец! (После одуванчиков мы играли с ним в прятки: «Ива-ан Царевич, Вера выходная, с Сашей я поссорился, а ребенку положено с кем-то играть!») Я нашел его под навесом в машине, хотя мы так не договаривались – и я искал его в кустистых творениях садового дизайнера. Достаточно долго, чтобы он смог напартачить с часами. «Заложить» малыша – все равно, что «заложить» себя. Свалил на сбой безответного компьютера, и, конечно, это было не убедительно. ...Я сказал, что у меня болит голова, и попросил на завтра «отгул». Хозяйка согласилась. Причем, с очевидной радостью. Я отправился прямо в ночь, рассчитывая на последнюю электричку. Несмотря на ночную прохладу, радостное ожидание будоражило и согревало меня: я предвкушал казнь газонокосильщика. Ее я устроил на дне белоснежной чугунной ванны. Листки быстро чернели и топорщились, будто сопротивляясь. Тогда залез в башмаках и долго топтался по ним. Еще дольше смывал пепел с подошв. Потом рухнул в постель. Уверен, что внезапное торможение, охватившее мой мозг, спасло его от необратимой деформации. Разбудил меня телефонный звонок. Не сразу узнал хрипловатый голос Людмилы Петровны. Ранняя пташка – не ее амплуа. Очевидно, провела ночь без сна. –Быть вам богатой, –выдавил вместо приветствия – мозги еще плохо соображали. Но ее сообщение заставило стряхнуть с себя остатки ночной паутины. –Знаете что, Иван Царевич, нам придется расстаться. Я с самого начала сомневалась в вашей кандидатуре, а теперь пришла к убеждению. Конец, конец моей работе, планам, уверенности в будущем...А главное... – прости, Оленька! –Может, что-то все-таки можно еще исправить?.. –Думаю, что нет. Когда Дюня с вами, я не спокойна. Судя по его рассказам... –Возможно, я допустил какую-то ошибку. Но ошибки – признак любви... Она хмыкнула в трубку: –Это демагогия. –Что ж, со стороны виднее...Но… Гудки. Конец. Заработанного не хватит даже, чтобы развязаться с долгами. Хочется напиться. Звоню теще, прошу не привозить сегодня сына. Объясняю: уволен. Покупаю бутылку и уже на лестничной площадке слышу надрывающийся телефон. Сарафанное радио. Родственнички всполошились: учат, стрекочут о легкомыслии, о профориентирующих тестах; дядя – менеджер-логистик из Таганрога уверяет, что я, как две капли похожий на него, должен работать по схеме «человек – знаковая система – человек». Как он сам работает. Осталось только навесить на себя табличку с результатами теста и ходить с ней повсюду: прошу любить и жаловать. Двигайтесь – освобождайте-ка для меня, расписного, место. И хватать сыплющиеся с неба зеленые. Я аплодирую всем, без исключения, рацпредложениям бульком «Гжелки...... И снова звонок... Теперь из Нижнего. И снова истерическое: «Деньги! Зарабатывай деньги!! Деньги!!!» К вечеру я был пьян в доску. Позвонила теща и подлила масла в огонь: «Это из-за тебя она умерла, из-за тебя!» Я сказал, что слова этой песни мне уже знакомы. Она бросила трубку. На электричке решил сэкономить. Взял билет до Сетуни, чтобы только пройти через турникет к платформе. В Отрадном, как назло, – контролеры. Никогда прежде их тут не видел. Объяснил, что проспал свою станцию. Высокий детина – на нем бы пахать – ехидно ухмылялся. Пришлось сойти с отрешенным лицом и, докупив билет, сесть на следующий поезд. По дороге в поселок встретил девушку, гуляющую с бульдогом. Собака яростно рванулась ко мне – девчонка чуть не упала. Жаль, что удержала. Так хотелось стальной хваткой впиться в горло хоть какой холеной твари! И терзать, терзать... Я нервно ходил по вестибюлю. Сыночек на ногах, а матушка еще, видимо, дрыхнет. – А у меня новая няня! Я это и сам понял, увидев дебелую особу, отворившую мне дверь. Кровь с молоком. Яблочко без червоточины. Им такая и нужна. Чтоб ходила по пятам и дерьмо собирала. Испортят они парня своим сюсюканьем. Я остановился против него, висящего на перилах. –Гони автомат! –Ты говорил, что это подарок. Я оскалился ему в лицо. –Гони-гони, мне тоже говорили, что я буду возить тебя долго. Отвернулся и стиснул зубы. Мой Андрюха, чутко просекающий интонацию, послушно поплелся за игрушкой. Эх… Подошла няня с конвертом в руках. –Вот. Я не сразу его увидела. Конверт забит деньгами. Ага – лишь бы свалил. – Прощай, –пожал я руку мальчику. –Напиши мне письмо, – попросил он, уставясь на конверт у меня в руках. –Хорошо, ко дню своего рождения жди поздравительную телеграмму. Выйдя на улицу, я подсчитал стодолларовые купюры. Она расплатилась со мной неожиданно щедро. За полторы рабочих недели – полуторамесячный заработок. Я остановился в нерешительности... Мой взгляд упал на шпиль, устремленный в утреннее небо. «Ракета» на Большой детской площадке со множеством вычурно ниспадающих с нее горок просвечивала сквозь не густую еще листву. Забрался на самую верхотуру и закинул игрушку на острие. Спустился по завитой трубе. Внутри нее было узко и глухо. Еще – гулко и темно, как в заду у негра. И черт побери всех негров в мире! – чуть не застрял из-за несоответствия габаритов. Наконец выдрался из чрева этого склонного к запорам рукотворного левиафана и задрал голову. Смотрелось отменно. Жаль, нет фотоаппарата. Копия АКМ-74. Пластмассовая нашлепка на конце сияет не выключенной лампочкой внутри. «Он достанет, он обязательно достанет. Он самый ловкий из всех». И только миновав проходную и оглянувшись назад, чтоб запечатлеть навсегда в памяти нечаянный коллаж: «калаш», красным дулом горящий над поселком, – я уразумел, что это был вызов. Поэтому не удивился звонку из агентства с требованием возвратить деньги обратно. Потом были угрозы...Потом заявления, что я украл Стивена Кинга и испражнялся в потолок...Потом просили половину...Потом четверть... ...Нет не умеют проигрывать эти сволочи. Не умеют. Все им кажется, что только они могут щучить, а мы их – ни-ни. Деньги я не возвратил и вознамерился побыстрей забыть эту историю. Но вернулись сны, которых не было двадцать лет и которым, как когда-то казалось, не будет конца... Солнечные блики на ножах комбайна, вздымающихся надо мной...Клянусь Цирцеей, клянусь Цирцеей, клянусь Цирцеей...Вот они совсем близко, звенят от вожделения... «Папа!» – кричу я... –Папа, папа! – будит меня сын. Неловкий со сна, сует мне в нос телефонную трубку. Слышу милый знакомый голосок: –Иван Царевич! –Дюня, это ты? Мальчик мой, как твои дела? Боже, я назвал его Дюней! Скрип: из-за туалетной двери на миг показался нос Виктора – среагировал на интонацию. –А у маня сегодня мама умерла, –прошептала трубка. –Как?! – Она ехала на джипе и врезалась в газонокосильщика. –В газонокосильщика?! Но отчего...умерла? –Я же говорил тебе: у них есть опасное оружие... С трудом выслушиваю детский лепет... –Послушай, Андрюха, будь другом, сбегай, посмотри на стоячие часы в гостиной... Через минуту: –Иван Царевич, ты слышишь, они идут! Это ты починил их? –О да, возможно. Посмотри внимательно – какое на них число? –Девятое июля. Это день моего рождения! Ты не забыл! Спаси...пи-пи-пи-пи...–Связь оборвалась. Я откинул трубку и, огорошенный, долго глядел на тапочки сына, пока тот с виноватым видом не стал напяливать их на розовые свои пятки. Должно быть, вид у меня был достаточно хмурым. Отвел взгляд. Все, как всегда: утюг на телевизоре...портрет жены, туманно глядящий сквозь запыленное стекло серванта...до половины оклеенная обоями комната... Все собирался посмотреть, как новые русские решают «обойную» проблему – и каждый раз, будь оно не ладно, что-то отвлекало.
