Ивет тихонько приоткрыла дверь и заглянула в комнату княжича: юноша крепко спал, поджав ноги к груди и укрывшись одеялом до самого подбородка. На лице его лежала тень мраморной статуи, от чего видны были только губы – плотно сжатые, будто от недоброго сна. – Спи, – шепнула Ивет, и тень мраморной статуи расползлась по всей комнате. – Спи, – повторила она, и стены заблестели кристалликами льда. – Спи, – княжич побледнел, и с последним вздохом на его губах проступила кровь. Ивет подобрала юбку, обнажив грязные босые ступни, и пошла дольше по коридору. Огромный замок принадлежал ей одной: оледеневший стражи замерли у дверей, княжна навсегда вмерзла в ванну, а князь… Для него была готова иная судьба. По холодным каменным ступенькам Ивет спустилась в темницу, сняла со стены тяжёлый факел, разожгла его, шепнув волшебное словцо, и осветила камеру. В углу, укутанный в толстую шубу, сидел до дрожи замёрзший князь. В зверином взгляде его читались гнев и презрение, желание сражаться до конца, или умереть с мечом в руках. – Я успела, – пропела Ивет, улыбнувшись монарху. – К полуночи все уснули. – Змея, – слова давались очень тяжело, в замёрзшем горле звуки умирали, превращаясь в хрип, – тебе это с рук не сойдёт! – Бог меня покарает? – Ивет присела и положила факел на пол: пламя сползло на каменную плиту и тонким ручейком потекло в камеру. – Я не боюсь. – Ты заплатишь, ведьма! – князь вскочил и бросил шубу на огонь, но, коснувшись пламени, она тут же вспыхнула, словно облитая маслом, и быстро истлела. – Свою цену я уже заплатила, князь! Ивет изменилась в лице: пухлые губы посинели, покрылись язвами, надулись чёрной кровью вены на лице и руках, горло разрезал длинный грубый шрам, а дивные голубые глаза стали похожи на глаза мёртвой рыбы. Князь замер в оцепенении, позабыв об огненной змее, подобравшейся уже к его ногам. – И ты заплатишь! – прохрипела ведьма, и в тот же миг камера зажглась. Горело всё: стены, пол, железные решётки. Объятый пламенем князь метался из угла в угол и кричал так громко, что слышно было за пределами замка. – Прохляха! Бут… хы… прох… я… ха! *** – Опять ты травишь ребёнка этими байками, мама! – Мара вынесла из кухни котелок с варёной картошкой и поставила на стол. – Рассказала бы что-нибудь доброе! – Тебе бы только о бабочках слушать, да о цветочках, – покачала головой старуха, поддевая ножом самую крупную картофелину. – А в жизни, доченька, зла куда больше, чем в твоей избе. Радуйся, что родилась в светлое время. – Я в светлое родилась, – Мара ушла на кухню и говорила громко, чтобы мать слышала, – а теперь ещё лучше стало. Нечего ребёнка пугать. – Я не боюсь, мам! – возразил Ваник, стараясь звучать как можно мужественнее. – Я подстерёг бы ведьму у двери, и отрубил бы ей голову одним махом. Вот так! Ваник замахнулся воображаемым мечом и с силой рассёк воздух. – Воин растёт! – обрадовалась старуха. – Никакой войны! – Мара вынесла мясо на подносе и поставила рядом с картошкой. – Будем жить мирно и сыто. – Ну, мам! Я хочу сражаться со злом! – Нет, Ваник, нет больше зла в нашем государстве, – улыбнулась Мара, усаживаясь возле матери. – И не слушай бабушку, она тебе и не такое насочиняет. – Вот те раз! – обиделась старуха. – Сущую правду рассказала! Замок князя Урлиха – тёмное место, туда никто не ходит! Сам князь по сей день горит в темнице, а на троне теперь сидит замёрзший княжич Рейм. – Замёрзший? – удивился Ваник. – Навсегда? – Не, – отмахнулась бабка, – летом оттает. – Мама! – Сущая правда, деточка! Сущая правда! *** Ивет шла по деревне, утопая босыми ногами в зыбкой осенней грязи. Две луны ползли над крышами домов, отражаясь в окнах и холодных лужах. Было темно, но, чем темнее ночь, тем ярче видны звёзды: в ладонях Ивет зажёгся крохотный белёсый огонёк, взлетел над головой и разделился на два, на четыре, на восемь… Рой волшебных светлячков кружился над ведьмой. Она вела руками, и светлячки разлетались в стороны, пробирались в дома через щели в окнах, через печные трубы, через дырявые крыши. Ивет дошла уже до середины деревни, когда вспыхнул первый пожар. Волшебный огонь жадно съедал деревянные стены, быстро взлетал до самой крыши, и в одни миг весь дом становился огненной клеткой. Кто успевал проснуться – выбегал на улицу, остальные горели. Крик поднимался до самых небес. Когда закончились светлячки, Ивет развернулась, окинула взглядом пылающую деревню: на нежном девичьем лице, измазанном грязью и сажей, застыла гримаса отчаянья и страха. Ивет упала на колени, сложила руки на груди и закричала, что было сил: – Нет, пожалуйста, нет! Голос ведьмы пронёсся по деревне порывистым холодным ветром и погасил пламя, словно огарок свечи. Ещё до того, как остыли тлеющие угли, жители деревни обступили девушку: незнакомка лежала на раскисшей дороге, светлое платье намокло, а волосы утонули в грязи. Лицо её было обращено к небу, а губы беззвучно повторяли: – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… *** – Несите сюда, – командовала Мара, – я приготовила постель. Кладите грязную, всё в порядке! Завтра решим. Измазанные в саже мужики внесли в дом бледную обмякшую незнакомку и уронили в объятия мягкой перины. Девушка застонала, перевернулась на бок и замерла. – Чёрт её знает, кто она – бес или ангел? – мужик сплюнул через плечо и перекрестился. – Беду принесла или спасение? – Иди, иди отсюда! – погнала Мара. – И друзей своих забери. Устроили тут собрание. Детей лучше пришли, я накормлю и уложу спать. – Не пойдут они к тебе, пока тут эта, – мужик ткнул пальцем в девушку, – боятся они. Чёрт знает, бес она или ангел? – Завтра спросим, – ответила Мара, выпроваживая мужиков из дома. Когда все ушли, она тайком заглянула в комнату: незнакомка крепко спала, и в темноте невозможно было разобрать её дыхание. Тогда Мара прикрыла дверь и решила, – если судьбе угодно забрать этой ночью ещё одну жизнь, значит, так тому и быть. А сидеть у кровати хворой девицы, когда за порогом такое горе – смертный грех. Накинув шаль на плечи, Мара вышла из дома: крутой запах гари тут же ударил в нос. Над чёрными скелетами домов вился густой серый дым; стреляли тлеющие угли. Две луны спускались на край горизонта, и чем ближе они подбирались к земле, тем быстрее сгущалась тьма. *** Ваник легонько толкнул дверь и заглянул в комнату гостьи: на мгновение ему показалось, что кровать пуста, бледное лицо незнакомки лежало на посеревшей от времени подушке, и невозможно было различить, где заканчивается ткань и начинается кожа. Сердце мальчика сковало тревогой. Никогда прежде он не видел в доме незнакомцев – только соседей. И ладно бы какой-то путник или странствующий торговец – обычное дело, в гостином дворе таких много. Но ведьма… Бабка сразу окрестила незнакомку: ведьма, – говорит, — даром, что огонь погасила, она же его и зажгла. Только ей никто не поверил. Бабке вообще никто не верил, кроме Ваника: слишком тёмные у неё были истории, слишком необычные. В каждой – злодеи, каким нет места под солнцем. В каждой – магия, страшная и жестокая. В каждой – предательство и обман. Когда незнакомка шумно вздохнула, Ваник испугался и захлопнул дверь. Отступил на пару шагов и прислушался – вдруг проснулась? В комнате было так же тихо, как раньше. Но тревожные мысли стали ярче, и сердце колотилось быстрее. С заходом лун на деревню спустилась тьма… *** Бабка всю ночь проспала на печи, будто мирские дела её не донимали. С первыми петухами она сходила к колодцу, принесла в дом воды и взялась готовить завтрак. Старые руки не слушались: нож криво лежал в ладони, дрожал и резал наискосок. Мара пришла домой поздно – почти под утро. Разделась и свалилась без сил. За ночь разобрали все завалы, достали погибших, расселили выживших. Сделали всю чёрную работу, но впереди ещё большой труд: прощаться, хоронить и жить дальше. Ваник спал на полу перед дверью в комнату незнакомки. Сторожил он её что ли? Смелый мальчик растёт, решительный. Дай Бог, чтобы в жизни ему никогда не пригодилось ни то, ни другое. Когда горели дома, Бабка вспомнила свою деревню: ведьму, спустившуюся по раскисшей дороге из замка Урлиха, чёрное безлунное небо и падающие звёзды. Дома горели, как сухие щепки. Вспыхивали и рассыпались прахом. Но та ведьма походила на чудовище: огромная пасть с чёрным гнилым языком беззвучно хватала воздух, мёртвые глаза смотрели в пустоту, а длинный шрам поперёк горла сочился старой кровью. За всю жизнь Бабка не нашла в себе сил забыть тот кошмар, а теперь он повторяется. Только ведьма не та, другая ведьма… Рука дрогнула, и лезвие задело палец: на сухой пожелтевшей коже проступила кровь. *** Ивет проснулась, когда по избе разнёсся яркий запах жареной картошки. Есть не хотелось, но какие-то далёкие воспоминания о прежней жизни всегда пробуждались от таких мелочей: тёплое прикосновение солнечных лучей, мягкая перина, сладкая родниковая вода. В комнате она была одна, и заметила, что здесь давно никто не живёт. Кровать стояла вдоль стены, ногами к окну. Под окном – стул, на стуле – стакан с водой. У изголовья расположился пахучий шкаф из сосны. Ивет заглянула внутрь, но ничего там не нашла. Разлив воду на пол, она взглянула на своё отражение в луже. На перепачканное сажей лицо, на волосы, слипшиеся от грязи. Если бы можно было взмахнуть рукой и опять стать красивой… Но тогда пришлось бы сбежать тайком, чтобы никто не обвинил в колдовстве. Ивет смочила руки водой, стёрла грязь с лица и вышла из комнаты. Где-то недалеко звучали голоса, и девушка решила идти к ним. Тем более, запах еды отчётливее слышался именно в той стороне. Вся семья собралась за столом: Ваник задумчиво смотрел в тарелку, перекатывая вилкой сваренное вкрутую яйцо, Мара пила чай, откинувшись на спинку стула, а бабка объедала кость, оттопырив перемотанный тряпкой палец. Первым гостью заметил Ваник. Он отстранился и замер, избегая смотреть на неё, будто от этого с ним могло случиться что-то недоброе. Затем Мара, – она быстро поднялась, и указала гостье на место возле бабки. – Доброго дня, – кивнула Мара. – С вами всё хорошо, как вы себя чувствуете? – Спасибо, меня немного тошнит, но в остальном всё в порядке, – улыбнулась Ивет. – Это от голода, – заключила бабка, – садись, поешь вместе с нами. – Нет-нет, я сейчас не могу, – отказалась девушка. – Можно мне стакан воды? Тот, что стоял в комнате, я уронила, воду разлила. – Ничего, я уберу, – Мара взяла тряпку, – Ваник, налей гостье воды. – А как тебя зовут, деточка? – спросила бабка, когда Мара вышла из кухни. – Иванка. Бабку она узнала сразу, как только вошла в деревню: по запаху гари, по волнам старого проклятья. И теперь, когда они сидели рядом, почти касаясь друг друга руками, Ивет вспомнила тот самый дом на краю деревни, в который вошла, чтобы завершить ритуал. Когда всё вокруг горело и уносилось в небо столбами чёрного густого дыма, остался всего один дом – маленький, огороженный низким забором. Ивет шла к нему, и ничто не преграждало ей путь: сам собой повалился забор, распахнулась дверь. В доме было тепло и очень тихо. Ивет прислушалась, – в подвале стучало три сердца: женское – с любовью, страхом и молитвой; мужское – с гневом и отчаяньем; и детское – смирное, обманутое голосом матери. – Поднимайтесь, – велела Ивет. – Или я похороню вас в этом подвале. Люк распахнулся, ведьма заглянула вниз и протянула руки: – Дай мне девочку. – Нет, прошу вас, оставьте её, – взмолилась мать. Отец подался вперёд и замахнулся топором. Глаза Ивет вспыхнули бледным желтым светом, и мужчина исчез, рассыпавшись мелкой серой пылью. Женщина взвыла, в ужасе отступая от кучи пепла, оставшейся в том месте, где только что был её муж, а ведьма, тем временем, схватила девочку и выдернула её из объятий матери. Люк закрылся и исчез. Только сдавленный глухой крик из-под пола напоминал о существовании подвала. – Гнилое это место, – говорила Ивет, усаживая девочку на деревянный стул. – Не дом, а вся деревня. Сколько тебе лет? – она заглянула в глаза ребёнка и не увидела в них ничего, кроме страха. – Я знаю, что всего пять. Но ты смелая, не плачешь. С улицы в дом заходил едкий запах пожара, серое облако дыма ползло по потолку, клубилось и оседало пеплом на мебели и стенах. Ведьма смотрела в глаза девочки и чувствовала, как проклятье прорастает в её сердце. – Мать твоя умна, скрыла ребёнка. А я – дура, пришла к князю с животом, – Ивет провела рукой по шраму на горле. – Он решил так от меня отделаться – по-простому. Бросил солдатам на растерзание, – широкая пасть оскалилась, прижав острыми зубами кончик чёрного языка. – У тебя глаза князя. Не будет добра в твоей жизни. А потом Ивет ушла, оставив девочку с запертой в подвале матерью, и никогда больше её не искала. Бродила по княжеству, останавливаясь в разных деревнях на день или два, но чаще – жила в лесу или на болотах, подальше от людей. Но, вместе с запахом гари, вместе с запахом княжьей крови ведьму накрыла волна гнева. Открылись старые раны, выползли на волю заключённые прежде демоны. Ивет преобразилась вновь, и вновь вокруг неё горели дома, горели люди… Месть свершённая прежде, должна была свершиться ещё раз. *** Бабка сидела рядом с гостьей, и украдкой поглядывала на её грязное платье. И как в нём можно ходить в такую погоду? Дни становились холодными, дождливыми, а по ночам и вовсе окоченеть можно. Подвинув девушке тарелку с картошкой, бабка кивнула: – Ешь, не стесняйся. – Спасибо, я не могу, – отказалась Ивет. – Ешь, говорю, не обижай старуху. Я сама готовила, даже палец порезала, – Бабка размотала повязку и показала гостье рану с запёкшейся кровью. Ивет втянула ноздрями воздух и вновь чуть не потеряла над собой контроль. – Ваник, поди мамке помоги, – велела Бабка. Мальчик смерил гостью робким взглядом и тенью скользнул за дверь. – Чего ты сюда пришла, дурная? Неужто покоя тебе нет на этом свете? Ивет молча смотрела на бабку, пальцы плотно прижались к ладоням, а дыхание стало тихим и редким, будто девушка затаилась – скрылась от дикого зверя. – Теперь я тебя узнала, окаянная, – шёпотом говорила бабка. – Тебя и твою бесовскую магию. Неужто за мной пришла? – Нет, – процедила Ивет. – Зачем тогда? Зачем горе нам принесла, зачем столько людей погубила? – Не было на то моей воли, – призналась Ивет. – Князя учуяла, разозлилась. Как тогда. Всему миру воздать хотела. – Не смогла? – бабка пристально всмотрелась в лицо ведьмы и в голубых глазах разглядела то же, что много лет назад видела в глазах чудовища – боль и смятение. – Внука твоего почуяла, – вдруг громко сказала Ивет. – Ваник, – позвала бабка, – иди сюда, не подслушивай. Мальчик вошёл в кухню, крепко сжимая в руках деревянный меч, который сам вырезал из кривой дубовой ветки этим летом. – Защитник растёт, – улыбнулась бабка. – Внука, говоришь, почуяла? – вновь обратилась она к ведьме. – Внука я тебе не отдам. – Страшно мне стало за невинную душу. Горько. Пропадёт. – Бабушка, она ведьма? – вмешался в разговор Ваник. – Ага, – бабка кивнула и погладила мальчика по спине. – Умный мальчик растёт, смелый. *** Мара опустилась на колени и поднесла тряпку к луже, но тут же одёрнула руку: по краю воды взялась тонкая ледяная кромка, а из отражения мёртвыми глазами на женщину смотрело чудовище. Холодная волна прокатилась по телу, дыхание стало медленным и тяжёлым. Горло сковал болезненный спазм, и вместо крика из него вырывался, только мокрый прерывистый хрип. Сердце Мары ухнуло и замерло. Тело обмякло и упало в лужу. *** Ваник сел напротив ведьмы и положил деревянный меч на колени. Бабушка смотрела на него с любовью и даже с обожанием, улыбаясь мягко и тепло, словно этой улыбкой она могла оградить его от всего зла, которое только может быть. – Внука я тебе не отдам, – повторила она. – Сам пойдёт, своей волей, – ответила Ивет. – Я носила сына под сердцем. – Это не твой сын. Это сын моей дочери – Мары. – Нет больше Мары, – Ивет разлила воду на стол и указала бабке на отражение. – Боже, что ты наделала, окаянная! Не будет тебе покоя на этой земле… – Не будет добра в твоей жизни, – напомнила Ивет. Бабка привстала, оперлась рукой на край стола и замерла: на старой коже заблестели мелкие кристаллики льда. Ваник вскочил со стула и выставил вперёд деревянный меч. Руки его дрожали, и кривое лезвие ходило из стороны в сторону, покачиваясь и опускаясь всё ниже. – Бабушка?! – Позвал Ваник. Ведьма поднялась и подошла к бочке. Набрав воды в стакан, она поднесла его мальчику: – Пей. – Отойди от меня, – сквозь слёзы прокричал Ваник. – Прочь! – Пей, я сказала! – велела Ивет, и руки Ваника сами потянулись к стакану. *** – Как ты себя чувствуешь теперь? – спросила Ивет, когда в стакане кончилась вода. – Хорошо, – кивнул Ваник. – Спасибо, мне так хотелось пить. – Не за что, – улыбнулась ведьма. – А теперь пойдём, нам нельзя здесь долго оставаться. – Угу, – Ваник убрал меч за пояс и подошёл к замёрзшему телу бабушки. – А она насовсем замёрзла? – Нет, – улыбнулась Ивет, – летом оттает.
о! птенчик прилетел :-) прикольно, после четверти часа в ФБ "Прохляха!" читается как "про хохляху", а "Ваник" как "ватник" :-)
так ведь не прилетит, если сказать да и скока раз ему говорено... хотя подобное упорство вызывает определённое уважение... ахм... Птенецъ, ты прилетел залечить раны или наточить клюв-когти?
забудешь про них... это до вас горы-степи-пустыни и калмыцкие орды на пути... у нашей маленькой бульбашии с ними общая граница...
Присоединюсь к Джин, что ругается "структурой" По самому же рассказу... Попытка раскрыть переживания зомби-упырицы?
Природа зла... Так и напрашивается стандартная рифма. )) Зло индивидуально. Это то, что мешает конкретному человеку получать удовольствие от жизни.
Если у любителя фастфуда образовалась язва, и теперь он должен есть отвратительные супчики из брокколи, лишая себя главной радости жизни, то зло - язва или фастфуд?
любое зло можно превратить в добро, приложив усилие. Язва зло - не даёт наслаждение от фастфуда. Можно впасть в уныние и наложить на себя руки. А можно под тему стать стройным, как кипарис и бегать сто километров быстрее всех в мире, научившись получать наслаждение от бега. Зло стимулирует меняться, без него не получается жить в полном смысле этого слова. Правда если воля слаба - зло легко может вычеркнуть человека из жизни.
